Как-то вечером, когда засорилась раковина, она сказала ему:

— Вот умру будешь вспоминать свою никудышную мать только пойми я потому забываю про раковину когда мою посуду что все думаю думаю думаю о тебе хорошо бы попалась какая-нибудь практичная девушка все бы поправила что твоей маме не удалось я всегда хотела как лучше конечно я тебя не принуждаю только советую время ведь не ждет.

Ее сын не мог себе этого представить и не обращал внимания на ее слова. Он всматривался в свадебную фотографию. Фигуры на ней, такие живые, казалось, таили в себе нечто внятное лишь ему, и белая ладья свадебной туфли все манила в открытое море, словно судьба подавала знак.

Мать же продолжала втуне произносить тирады по поводу уходящей жизни. Однажды она вторглась в его мир, велев ему сходить в химчистку.

— Милый мой снеси-ка мой серый костюм на нем пятно от томатного соуса жутко смотреть когда такая толстая да еще пятно.

Клэй отправился исполнять, что было велено. Или, возможно, это улицы и трамваи двинулись мимо него, дабы он исполнил поручение матери. День был солнечный, наполненный металлическим лязгом. Дома ни от кого не таились, жизнь в них распахнута была настежь. В одном из окон женщина рассматривала подмышку. Это рассмешило Клэя.

Когда он вошел в химчистку, одна из приемщиц, отведя в сторону руку с сигаретой, говорила другой, молоденькой:

— Я покидаю тебя, Мадж. Сматываю удочки. Нужно срочно бежать домой и сбросить туфли, будь они прокляты. Ноги огнем горят.

Клэя все продолжало смешить.

Молоденькая приемщица, окруженная благоуханием химчистки, опустила глаза на стопку коричневой оберточной бумаги. У нее у самой была чистая-пречистая бледная пористая кожа.

— Что случилось? — спросила она, поскольку клиент все смеялся и смеялся. Спросила очень вежливо и спокойно.

— Ничего, — ответил он и добавил: — По-моему, вы совсем как моя мать.

В каком-то смысле это было не так, потому что девушка была плосконькая и бесцветная, а его огромная, тучная мать представляла собой по меньшей мере стопудовый оплот серости. Тем не менее что-то побудило Клэя сказать так.

Девушка не ответила. Она опять потупила взор, словно бы он преступил границы. Потом взяла костюм и осмотрела пятна от соуса.

— Завтра будет готово, — сказала она.

— Да ну!

— А что? У нас такой срок.

Каким же ровным и отсутствующим тоном говорила она!

И Клэй сказал, сам не зная почему:

— Вы чем-то расстроены.

А она ответила:

— Да просто раковина засорилась вчера вечером.

Это прозвучало у нее так серенько, и во взгляде ее было столько надежности, неизменности. Он сразу понял, что был прав, уловив в этой девушке из химчистки что-то от своей матери: зерно надежности. Клэй заволновался. Потому что он не верил, будто все преходяще, как ни стремилась убедить его в этом мать, не верил, даже когда следил за комьями земли, падающими на крышку гроба. Не верил, покуда он был он.

— Значит, завтра, — сказал Клэй.

Это прозвучало так, словно завтра было уже сегодня.

Клэй сразу же привязался к Мадж, как привязан был к матери, только по-другому. Взявшись за руки, они бродили по мертвой траве в парке или разглядывали зверей в клетках. Они жили уже одной жизнью — молчание их принадлежало уже им обоим. У них были одинаково потные ладони. А если Мадж и говорила что-нибудь, отвечать не было ни малейшей необходимости — это всегда было что-нибудь незначительное, цвета опилок.

Она говорила, например:

— Когда у меня будет свой дом, я ничего не буду делать по пятницам. Всему свое место и время. Постели тоже.

Или она говорила:

— Я люблю, чтобы все было красиво.