Фергюзон вышел из рядов, поклонился с чрезвычайной учтивостью и сказал:

— Господин комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против его величества нашего короля, а почти все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь из находящихся здесь храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего убеждения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам пулю в лоб; но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы несправедливо сказали. Так вот мнение мое и моих товарищей — мнение, которое мы почтительно передаем вам. Верните нас королю, или мы сами вернемся к нему.

Речь эта была встречена общим «ура!», показывавшим, что если не весь гарнизон, так большая его часть согласна со словами Фергюзона.

Ришон понял, что все кончено.

— Я не могу защищаться один, — сказал он, — и не хочу сдаться. Если солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, как он хочет и как они хотят, но не от моего имени. Я хочу только одного — чтобы были спасены те храбрецы, которые мне еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?

— Я, господин комендант, если только вы мне позволите и товарищи удостоят меня доверием.

— Да, да! Пусть ведет дело лейтенант Фергюзон! Фергюзон! — закричали пятьсот голосов, между которыми особенно были слышны голоса Барраба и Карротеля.

— Так ведите переговоры, сударь, — сказал комендант. — Вы можете входить сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.

— А вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию, господин комендант?

— Свобода для моих людей.

— А вам?

— Ничего.

Такое самопожертвование образумило бы людей только сбитых с толку, но гарнизон Ришона был еще и подкуплен.

— Да! Да! Свободу для нас! — закричали солдаты.

— Будьте спокойны, господин комендант, — сказал Фергюзон, — я не забуду вас при капитуляции.

Ришон печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.

Фергюзон тотчас явился к роялистам; но маршал де Ла Мельере ничего не хотел решать, не спросив королеву; а королева выехала из домика Нанон, чтобы не видеть позора армии (как она сама говорила), и поселилась в либурнской ратуше.

Маршал приставил к Фергюзону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн. Он приехал к Мазарини, думая сообщить ему важную новость; но при первых словах маршала министр остановил его обыкновенной своей улыбкой.

— Мы все это знаем, монсу маршал, — сказал он, — дело было сделано вчера вечером. Вступите в переговоры с лейтенантом Фергюзоном, но о господине Ришоне договаривайтесь только устно.

— Как только устно?! — вскричал маршал. — Но ведь мое слово стоит писаного акта, надеюсь?!

— Ничего, ничего, монсу маршал. Его святейшеством папой мне дано право освобождать людей от клятвы.

— Может быть, — отвечал маршал, — но ваше право не касается маршалов Франции.

Мазарини улыбнулся и жестом показал маршалу, что тот может ехать обратно.

Маршал в негодовании возвратился в лагерь, выдал Фергюзону охранную грамоту для него самого и его людей, а в отношении Ришона дал только слово.

Фергюзон вернулся в крепость и за час до рассвета покинул ее со своими товарищами, передав Ришону устное обещание маршала. Через два часа Ришон увидел в окне вспомогательный отряд, который вел к нему Равайи, но тут в комнату вошли люди и арестовали коменданта именем королевы.

В первую минуту храбрый Ришон обрадовался.