— Что вы говорите, сестра! — вскричал пришедший в ужас Ковиньяк. — Что вы забрали себе в голову?

— Да ничего, Ролан, я только повторяю вам, что вы возьмете себе эти двадцать тысяч экю!

— Себе?.. А вам?..

— Мне не нужно этих денег.

— Ага, я понимаю, у вас есть другие. Ну, тем лучше! Но ведь это сумма громадная, вы подумайте об этом, сестричка. Для меня этого много за один раз.

— У меня других денег нет, у меня остались только драгоценности. Я и их вам отдала бы, но они мне необходимы для вклада в этот монастырь.

Ковиньяк подскочил от удивления.

— В этот монастырь! — вскричал он. — Вы хотите вступить в этот монастырь, сестра?

— Да, мой друг.

— О, во имя Неба, не делайте этого, сестричка! Монастырь!.. Вы не знаете, какая там скучища! Вы об этом меня спросите, ведь я был в семинарии. Шутка сказать — монастырь! Нанон, не делайте этого, вы там умрете!

— Я на это и надеюсь, — сказала Нанон.

— Сестра, я не хочу ваших денег такой ценой, слышите? Черт побери! Они будут жечь мне руки.

— Ролан, — возразила Нанон, — я вступаю сюда не для того, чтобы сделать вас богатым, а для того, чтобы самой стать счастливой.

— Но ведь это сумасшествие! — продолжал Ковиньяк. — Я ваш брат, Нанон, и я этого не допущу.

— Мое сердце уже здесь, Ролан. Что же будет делать мое тело в другом месте?

— Но ведь об этом страшно и подумать, — сказал Ковиньяк. — О моя милая Нанон, моя сестра, пожалейте себя!

— Ни слова больше, Ролан. Вы слышали меня?.. Эти деньги ваши, распорядитесь ими разумно, потому что вашей бедной Нанон не будет рядом, чтобы снабдить вас деньгами снова, даже вопреки вашему желанию.

— Но, послушайте, моя бедная сестра, что доброго сделал я для вас, чтобы вы так великодушно обошлись со мной?

— Вы дали мне то, чего одного я ожидала, чего одного жаждала, что для меня было всего дороже. Это именно то, что вы привезли мне из Бордо в тот вечер, когда он умер и когда я не могла умереть.

— Ах да, вспоминаю, — сказал Ковиньяк, — это та прядь волос…

И искатель приключений понурил голову, почувствовав у себя в глазах какое-то необычное ощущение.

Он поднял руку к глазам.

— Другой бы плакал, — сказал он. — Я плакать не умею, но, ей-Богу, страдаю от всего этого нисколько не меньше, если не больше.

— Прощайте, брат, — прибавила Нанон, протягивая руку молодому человеку.

— Нет, нет, нет! — воскликнул Ковиньяк. — Никогда я не скажу вам «прости» по своей доброй воле! И что вас побуждает запираться в этом монастыре? Страх, что ли? Коли так, уедем из Гиени, будем вместе бродить по свету. Ведь и мне в сердце вонзилась стрела, я повсюду буду носить ее с собой, она будет причинять мне боль, которая заставит меня чувствовать и вашу боль. Вы будете мне говорить о нем, а я буду вам говорить о Ришоне. Вы будете плакать, а потом, может быть, и я тоже стану способен плакать, и это доставит мне облегчение. Хотите, удалимся куда-нибудь в пустыню, и там я буду почтительно прислуживать вам, потому что вы святая? Хотите, я сам стану монахом? Впрочем, нет, я не в состоянии, признаюсь откровенно. А только вы не уходите в монастырь, не прощайтесь со мной навеки!

— Прощайте, брат.

— Хотите остаться в Гиени, невзирая на бордосцев, на гасконцев, невзирая ни на кого? У меня теперь уже нет моей роты, но со мной еще остаются Фергюзон, Барраба и Карротель. А мы вчетвером можем сделать много. Мы будем вас охранять.