Чем ближе мы подходим к этой площади, тем больше народу. Вот уже и оркестры заводские появились, блестят на солнце трубы, трубачи надувают щеки и шевелят пальцами. А тети и бабки всякие плачут, иные даже идти не могут, так сильно они плачут, их тоже ведут под руки, потому что на войне убило их дядей, то есть мужей, пап и сыновей. И инвалиды тоже плачут, потому что им жалко своих рук и ног, которые им отстрелили проклятые фашисты, жалко других инвалидов и убитых. А моего папу не убило, потому что он был в Ленинграде и чуть не помер от голода.

И я тоже плачу, глядя на них, потому что мне жалко всех. Плачу и смеюсь, потому что Победа. И не я один: все радуются и плачут.

На площади не протолкаться. Народу больше, чем на Первое Мая, наверное, раз в сто. А может, и в тыщу. Попробуй-ка сосчитай. Не сосчитаешь. Какой-то дядька на трибуне что-то кричит и размахивает руками, но его совсем не слышно, однако все кричат «ура» изо всех сил, чтобы было как можно громче и веселее. И я тоже ору, и Игорь, и вся школа.

И еще кто-то потом говорил с трибуны, и одна девочка из нашей школы, и еще из другой школы, что на другом конце Константиновки, и какая-то тетя, и какой-то дядя военный, который весь в орденах, и другой дядя военный, но почти без орденов, потому что работал в тылу. И ему тоже хлопали и кричали ура. Потому что — Победа.

От этих криков я потерял голос. Совсем. Даже сказать громко — и то не могу. Сиплю. И в горле першит, а воды нет, потому что никто не знал, что можно потерять голос. Теперь я не ору, а только кашляю — перхаю, как овца, которая съела тарантула. Но мне все равно весело и хорошо. Потому что — Победа. И я уже не плачу. Я думаю, что теперь-то, когда наступила эта Победа, мы поедем в Ленинград. Я уж стал забывать, какой он, Ленинград. А помнится мне только темное небо, прожектора, яркий крестик самолета высоко-высоко, бомбоубежище, синяя лампочка и сверху сыплется песок от выстрелов зениток во дворе школы… И от бомб. Больше почему-то ничего не вспоминается. Правда, если поднатужиться, можно вспомнить и еще что-нибудь, но тужиться не хочется, да и не нужно, потому что сейчас не до вспоминаний, а надо хлопать и кричать. Если кричать я уже не могу, то хлопаю изо всех сил, так что больно ладошам. Но я терплю. Потому что — Победа.

Домой мы с Игорем возвращаемся поздно. После демонстрации и митинга мы шли назад в школу, пели про трех танкистов, про артиллеристов, которым Сталин дал приказ, про стальную эскадрилью. В школе немного посидели за партами, в класс пришел дядя, который был на войне, и там ему оторвало руку. У дяди целых шесть медалей и два ордена, и он рассказывал нам, как он бил немцев вместе с другими дядями. Он так здорово рассказывал, что я подумал, что ему должны были дать еще несколько медалей и орденов, но почему-то не дали. А потом, забрав свои сумки, мы — почти все пацаны из нашего второго-В класса — пошли в степь, где стоит немецкий танк, по дороге подбирая камни. А у Петьки Галушко из дома, в котором живут одни работяги, — в отличие от нашего, этээровского, — оказалась немецкая граната с длинной деревянной ручкой. Петька старше всех нас на три года, потому что он был при немцах и не учился в школе, и он очень здорово разбирается в гранатах. Сперва мы забросали танк камнями, потом Петька бросил немецкую гранату в люк, а сам соскочил и прыгнул к нам в окоп. И в танке ка-а-ак рва-анет! — аж в ушах зазвенело. Так им, проклятым фашистам, и надо! Теперь-то они к нам не сунутся. Только после этого, довольные, усталые и голодные, разбрелись мы по домам.

Папа в этот день пришел поздно и очень пьяный. Он едва стоял на ногах, так много он выпил водки за нашу Победу.