— Ты думаешь…

— Думаю. Сейчас каждый заботится только о своей шкуре.

— Но у нас с тобой австрийское гражданство…

— Не австрийское, а германское. Австрия, судя по всему, снова становится самостоятельным государством. И мы здесь чужие. Могут, вполне могут выдать нас советам.

— Господи! И ради чего мы вынесли все эти страдания? — заломила руки Куроедова.

— Только без истерик, Анна, — предупредил Дремучев. — Пока нас еще не трогают. Но пройдет немного времени, неизвестно, как посмотрят на нас австрияки… Ночью надо уходить.

— Куда, Леонтий? Везде теперь они! Везде они и они…

— Для начала в Швейцарию. Там будет видно.

Эта странная парочка, на которую в июле сорок первого в смоленских лесах наткнулся журналист Задонов, с тех пор очень изменилась. Лицо Дремучева огрубело еще сильнее, морщины стали глубже, волосы побелели, щеки, обметанные седой щетиной, провалились. Не пощадило время и его спутницу. Лицо ее выражало не только усталость и отчаяние, но и монашеское упрямство, не признающее никаких перемен.

А над площадью, между тем, зазвучали лающие слова, усиленные динамиками репродукторов, и площадь затихла, жадно вслушиваясь в эти слова. Куроедов приоткрыл створку окна. Слова, искаженные многократно повторяющимся эхом, ворвались в комнату, точно их произносило само небо:

— … и на основании договоренности между союзными державами, совместно ведущими войну против агрессоров, все бывшие граждане России, выступавшие на стороне войск коалиции, подлежат репатриации в Россию, независимо от пола и возраста, в течение…

Отчаянный вой, вырвавшийся из тысяч глоток, взметнулся к голубому небу. А шотландские стрелки уже отсекали какую-то часть площади, хватали мужчин, заталкивали в крытые грузовики.

И тогда там и сям на площади зазвучали выстрелы.

Возле одной из телег бородатый уралец вдруг вырвал шашку, схватил пятилетнего мальчишку, поставил возле телеги… взмах — и мальчишка рухнул на булыжники, окрашивая их кровью. Дико завизжала женщина, прикрывая своим телом девочку лет десяти. Уралец рубанул женщину, затем косым ударом срубил и девочку. Ему никто не мешал. Но все, кто был рядом, шарахнулись от него, образовав плотный круг кричащих и воющих людей. А казак, погрозив кому-то окровавленной шашкой, приставил ее к груди и кинулся на мостовую: шашка пронзила его насквозь, но он еще какое-то время извивался и корчился, елозя ногами в стоптанных сапогах, пока не затих окончательно.

Часть людей, в основном женщины с детьми, кинулись к костелу, другие, в том числе и мужчины, стали ломиться в запертые двери домов, били окна. Возле дверей образовалась давка, а люди все лезли и лезли, обезумев от страха и отчаяния.

Внизу затарабанили в дверь, послышался звон разбиваемых окон.

— Закрой хотя бы нашу дверь, — сказала Куроедова, не отрываясь от окна.

Дремучев вышел. Было слышно, как он чем-то гремит в прихожей. Вернувшись, сел за стол, положил на белую скатерть пистолет. Закурил.

Куроедовой из окна было видно, как вдали по полю бегут люди к лесу, а из машин спрыгивают солдаты и выстраиваются в цепь. Женщина стояла, качаясь как маятник из стороны в сторону, шептала одно и то же:

— Боже мой… Боже мой…

Зашелся длинной очередью пулемет на крыше ратуши, пули защелкали по стене дома.

— Анна! Отойди от окна. Не ровен час…

Но Куроедова, коротко охнув, уже заваливалась набок, скребя длинными пальцами по стене, оклеенной голубыми в белый цветочек обоями.