И тут вспомнилось: сын!

Ему, Дремучеву, сообщили летом сорок четвертого, что его сын, штурман бомбардировщика, Николай Леонтьевич Дремучев, находится в лагере Дахау, неподалеку от Мюнхена. Генерал Власов устроил встречу, пообещав, что если он уговорит сына примкнуть к РОА, то его тут же освободят. И даже дадут возможность летать в недавно сформированной русской эскадрилии. Дремучев едва узнал своего сына, так он отощал, так изменился за те три года, что они не виделись.

Это был разговор двух совершенно чужих друг для друга людей. Все, о чем говорил отец, сын воспринимал с брезгливым отвращением. А затем встал и потребовал увести себя, бросив на прощанье презрительно:

— Иуда!

А еще где-то в России остались дочь и внуки, могила жены…

Дремучев пил прямо из горлышка. Воспоминание о сыне пробудили в нем и многое другое, что он хотел бы забыть: работу в Белоруссии по восстановлению мостов, которые взрывали партизаны; то ожесточение в собственной душе, наступившее после Сталинграда, не раз толкавшее его на жестокость по отношению к пленным, работавшим в железнодорожных бригадах. Потом то же самое повторялось в других местах: в Венгрии, в Италии, Австрии. Но, видит бог, он не хотел жестокости. Но что же ему оставалось делать, если эти люди были столь упрямы в своих заблуждениях, что не понимали и не хотели понять, что и он, Дремучев, тоже за Россию, но без большевиков, без Сталина, без всего того, что они наворотили в той стране, которую знал и любил Дремучев. А вместе с ним и Анна, ставшая для него единственной отдушиной в этом рушащемся мире.

И вот Анны нет.

Дремучев допил коньяк, встал. Ноги держали с большим трудом, хотя голова оставалась ясной. Хватаясь руками за все, за что можно схватиться, он добрался до кушетки, опустился на колени. Долго смотрел в окоченевшие глаза Анны, затем закрыл их, чувствуя, как движутся под его тяжелыми пальцами глазные яблоки.

В наружную дверь ударили чем-то тяжелым.

— Поджечь бы все это, — подумал он, поднимаясь с пола.

Добрел до стола, сел так, чтобы видеть входную дверь. Долго смотрел на пистолет, с трудом осознавая его назначение. В душе раздувалась, точно пузырь, ненависть ко всему, что он должен покинуть.

Новый удар в дверь вернул его к действительности.

Он взвел курок, уставился неподвижным взором в темную утробу прихожей. После еще двух-трех ударов дверь слетела с петель, рухнула. В дверном проеме проявилась сутулая фигура казака в фуражке с красным околышем.

— Да тута хтой-то есть, — хрипло пролаяла эта фигура, продолжая расти и надвигаться на Дремучева.

Дремучев, испытывая странное чувство освобождения от всяких обязательств, выстрелил в эту фигуру. Затем еще в кого-то, и еще.

Там, на лестнице, дико закричали и завыли бабы.

Приставив пистолет к виску, Дремучев произнес:

— Будьте вы все трижды прокляты!

И нажал на курок…

Глава 27

Сталин вприщур посматривал на Трумэна и Черчилля, сидящих напротив за круглым столом.

У Трумэна лицо напряженное и неподвижное, как… как лицо Вышинского, оказавшегося не там, где ему положено быть. Увы, президент Гарри Трумэн это не Рузвельт: в Трумэне нет той благожелательности к русским, к их стране, нет той дружественной расположенности к самому Сталину, которые так щедро проявлял его предшественник, даже если все это было вынужденным и показным. Лицо Трумэна оживилось лишь однажды — это когда, надо думать, ему сообщили об успешном испытании атомной бомбы. Зато потом оно если и стало менее напряженным, то к неподвижности добавилась надменность и самоуверенность дикаря, получившего большую дубинку, в то время как больше никто такой дубинкой не обладает.

Но что особенно неожиданно, так это изменение в поведении британского премьера: тот теперь смотрит на Сталина так, точно его, Сталина, и нет вовсе, а на том месте, где он сидит, присутствует лишь его тень.