|
И Касьян начинал суетиться и тыркаться из угла в угол, чего-то искать, перекладывать вещи с места на место, заговариваться. Однако окрик Меланьи заставлял его очухаться и заняться сборами: он долго и тщательно брился, надевал костюм и сапоги со скрипом, клал в боковой карман, что у сердца, партийный билет, закалывал карман булавкой, а в наружный — револьвер и запрягал в бричку Черта. Ему казалось, что солидный вид его приведет лужевских партийцев в смущение и они не решатся делать против директора мельницы свои оргвыводы.
Но войдя в правление сельсовета, Касьян стушевывался, садился в уголок, подальше от президиума, то есть от стола, за которым восседал Семен Гуревич и секретарь, записывающий все, что здесь говорилось, засовывал руки меж колен и прикрывался чьей-нибудь широкой спиной. Да только чертов Семен обязательно вспоминал о Касьяне и требовал, чтобы товарищ Довбня, как он есть ответственный директор, высказал свое авторитетное партийное мнение по тому или иному вопросу. Касьян поднимался на нетвердые ноги и начинал говорить, мешая в кучу все, что он когда-либо слышал в волкоме. Он говорил долго, хрипя все сильнее, а страх его только усиливался, потому что главного, что должно снять с него всякие подозрения в чем бы то ни было, он так и не мог отыскать, главные слова на ум не приходили, а все остальные, что он произносил, могли обернуться против него самого. Вот и Ведуновский — уж на что мужик был башковитый, а, поди ж ты, взяли и убили. А почему? Потому что говорил не те слова.
Глава 17
Багряный лист клена, кружась и раскачиваясь, беззвучно снижался в прозрачном воздухе и лег на круп лошади. Лошадь дернула кожей, но лист был мокрым после недавнего дождя, прилип и не отваливался. Лошадь поняла, что это не слепень или овод, смирилась и перестала дергаться. Мимо проплывали стволы вековых сосен, меж ними кое-где зеленели непрозрачные кусты можжевельника, тянулись к свету молодые елки. Иногда вспыхнет желтым пламенем березка, примостившаяся у самого края дороги, красным огнем — рябина. Октябрь давно перевалил за середину, а помольщики на мельницу почти не едут. Впрочем, Касьяну все равно. Жалованье, хоть и небольшое, ему идет, мукой и зерном они с Меланьей запаслись, бульбой — тоже, большую часть рассовали по тайникам. А еще Меланья насолила грибов, капусты, огурцов, напарила брусники, замочила клюквы. Баба она хозяйственная, за ней — как за каменной стеной. А все равно страшно. Касьян даже Меланью стал бояться. Он уверен, что и другие живут в страхе, но, как и он сам, стараются не показать вида, и чем иной независимее и разудалее себя ведет, тем наверняка больше в нем страха. Ах, скорей бы зима! Зимой страх притупляется. Зима занесет дорогу, никуда не надо ехать, никто не поедет на мельницу. Жизнь будет течь тихо и спокойно. Тем более что от семейства Мануйловича мало что осталось. Меланья сказывала, что и Полина собирается замуж за кого-то из местечковых, с кем училась на курсах бухгалтеров-счетоводов. Останется одна Прасковья да маленькая Манька. Да Касьяновы ребятишки. И то не все. Тихо станет на мельнице, поднимет Касьян колесо — и даже вода шуметь перестанет. Зимой и Гаврила не объявится, потому что… Как же зимой-то? Зима — она… следы и все такое прочее. Да и замерзнет Гаврила зимой-то. Где уж ему… Касьян снова лезет за пазуху, достает флягу, отпивает привычные два глотка, нюхает рукав. Сорока сорвалась откуда-то сверху, застрекотала тревожно, замельтешила среди ветвей бело-черным пятном. Касьян вздрогнул, огляделся по сторонам, дернул вожжами, почмокал на мерина, и тот перешел на тряскую рысцу. Сорока стрекотала уже метрах в тридцать впереди, там, где к самой дороге подступила густая заросль можжевельника. Касьян приподнялся с сиденья, вглядываясь в эту заросль, подумал запоздало: «Надо было взять с собой сына, Ванюшку». |
