— Когда-нибудь наука победит смерть, — говорила она, — даже в «Таймсе» в прошлое воскресенье была об этом целая дискуссия.

Левенталь сумел себя взять в руки, ответить:

— Я надеюсь…

— Ах, да определенно же. Но тогда придется контролировать рост населения. О, наука и с этим справится. Столько умов! Кто-то там изобрел что-то такое, чтоб ткани не отмирали. Мы с тобой, конечно, не доживем. Это уж для будущих поколений. Но хоть бы что-нибудь да перепало. Вот отец мистера Бантинга — умер за год примерно до того, как открыли инсулин. А этот мистер Богомолец — не мог воспользоваться собственной сывороткой, что ли, из-за плохого сердца и умер, бедняжка. Аса, а сколько было племяннику?

— Три с половиной, четыре…

С нее как будто разом слетело все вдохновенье. Двигались только глаза и вдруг воткнулись в его взгляд со знакомой пронзительностью.

— Это брат, который в Квинсе живет?

— На Статен-Айленде.

— Аса, мне просто стыдно бывает, что я так зажилась, когда умирают дети.

Ну что ты на такое ответишь?

— Но я же ничей век не заживаю. — Она снова воспряла; и дрогнули уголки подведенных зеленым глаз.

— Мама! — кричала Юлия.

— Мужчины в столовой, Аса. На столике вино, виски. — Она вспыхнула, повернулась и пошла прочь, широкозадая в своем голубом платье, унося лепешки орнамента на плечах.

Гости, которых он никого не знал, играли в безик. Он затосковал: рассчитывал увидеть Шлоссберга или Шифкарта.

— Присаживайся, — крикнул Гаркави.

— Нет, я, наверно, не буду. Дэн, а еще кто-нибудь придет?

— Кое-кто ожидается, — буркнул Гаркави. Он был поглощен игрой.

Левенталь налил себе бокал вина, взял обсыпанный сахаром ромбик печенья. Вдруг вспомнил про подарок, сглотнул вино, вытащил из кармана пакет и пошел на кухню. Над плитой повисло облако. Юлия держала над маслом дуршлаг с жареной картошкой и, воротя от брызг лицо, вне себя кричала:

— Мама, мама, только Либби сюда не пускай!

— Не ходи туда, внуча. А ты, Юлия, не торопись с картошкой. Сырая будет!

Левенталь топтался с пакетом наготове.

— Вот, у меня тут кое-что для девочки.

— Ах, какой ты внимательный, — сказала миссис Гаркави. — При таких твоих несчастьях.

Левенталь стоял как пень.

— Ну вот, — выговорил он наконец, — с днем рожденья.

Пакетик скрепляла золотая печатка, и, бросив беглый взгляд Левенталю, Либби тут же стала ее отдирать.

— И ни тебе «спасибо, дядя Левенталь»? — ярилась Юлия.

— Юлия, это же просто от застенчивости, от нервов.

— Скажи спасибо, зверушка ты этакая.

Девочка ринулась в прихожую, Левенталь вернулся в столовую. Выпил второй стакан сладкого вина и третий.

— Садись с нами, — позвал Голдстон.

Он качнул головой, ссутулился у стола со спиртным, всей грудью налег на борт и тянул вино. После четвертого стакана тяжелая, сонная, молочная теплота потекла по жилам. Но он удивительно ясно все видел, схватывал каждый жест, как при особенном, ярком свете. Пока шелестели, хлопали, шлепали, щелкали о красную кожаную подушечку карты, он разглядывал руки, деловитые, снующие, тасующие купюры, во всем разнообразии суставов и пальцев. У Гаркави — пальцы белые, сужающиеся, наивные. А рядом — руки жилистые, волосатые, и большие пальцы отогнуты, почернели — от свинца? печатник? Красные, исчерченные кисти. «Натруженные руки», — решил Левенталь. Однако — ого, как он ловко перебирает монеты, считает, сгребает, ухватисто и привычно.