— Так как у вас там? — спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.

— Да как небось и положено.

— Фил — ничего?

— Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.

— Он справится.

Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.

— Да, дети все одолеют, — повторил Левенталь.

— Я вот хочу тебя спросить, — начал Макс. — Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. — И сунул руку в карман.

— Ах, ну что ты.

Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.

— Зачем это?

— Со всей моей благодарностью. Спасибо.

Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:

— На здоровье.

— Не за деньги только. За все.

Тут уж Левенталя прорвало:

— За малую долю того, что должен бы сделать ты.

Макс размышлял, воздев тяжелое, обветренное лицо с конопатым горбатым носом.

— Да, — сказал наконец, — мне бы надо быть тут. — Сказал покорно, сдаваясь, не находя себе, очевидно, никаких оправданий.

А Левенталь не удержался от нового вопроса:

— Елена что говорит?

— Про что?

— Насчет меня?

Макс, кажется, удивился.

— А что ей говорить? Сказала только, мол, странно, что в дом ты после похорон не пришел. Да она мало говорит. Все больше в постели лежит, плачет.

Левенталь подался вперед. Свет лампы облил ему волосы, плечи.

— Много у тебя с ней хлопот, а, Макс?

— Хлопот? Ты сам посуди. Дело-то тяжелое. Плачет она. Как не плакать.

— Говорил бы ты лучше со мной откровенно.

Макс еще больше удивился:

— А что мне скрывать?

— Раз ты не знаешь, так я и подавно. Но у тебя есть возможность выговориться, если хочешь. Мы, конечно, не такие уж близкие люди. Но у тебя — что? — есть еще кому излить душу? Друзья, может быть? Что-то я их на похоронах не заметил.

Макс выговорил, спотыкаясь:

— Что-то я тебя не пойму.

— Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.

Кровь ударила Максу в лицо, темно разлилась под недобритой стерней. В глазах мелькнули смятенье, страх, и нехотя, пальцами с траурными ногтями, он наметил отрицающий знак; он его не кончил; он сдался.

— Теперь уж она поспокойней.

— И что говорит?

— Да разное, — выдавил Макс с трудом, уходя от прямого ответа.

Но прямого ответа не требовалось. Левенталь себе представил, как Елена на той самой кровати, на которой лежал Микки, в той невозможной комнате лежит, и мечется, и вопит, а Макс сидит, вот как сейчас он сидит, и потерянно слушает. А что ему делать? И Филип должен слушать. При этой мысли его как ошпарило. Но как же, как мальчика защитить? Пусть слушает, знает. Левенталь же не просто так сказал Максу, что дети все одолеют. Из утробы выходят скрюченные, потом растут, выпрямляются: мягкие косточки. Опять их скрючит, опять они выпрямятся. Она мать ему, пусть полюбуется.