– Нет, я так не думаю, конечно нет. Но если бы вы это и сделали, я все равно бы не узнал. Наверняка бы не узнал.

– Когда она переехала ко мне, я сразу заявил четко и ясно, что мне не нужен весь этот мусор. Я пурист, эстет и пурист, до мозга костей… – Пильц поморщился и шумно вздохнул. – Конечно, у нее была пара бессмысленных открыток, присланных ей матерью из командировок, и всякая дребедень вроде маленькой безобразной Эйфелевой башни, привезенной из их совместной поездки во Францию, да еще отвратительные фотографии рождественских елок. Но мне такой хлам не нужен, и я ей это… н‑да, дал понять. Возможно, я чуточку пережал.

– Чуточку, – фыркнул Пильц и, казалось, хотел добавить что‑то еще.

– Что за девочка была Роня? – спросил Тойер и невольно повернулся к искалеченному, взъерошенному гостю, ведь он явно был расстроен больше, чем отец.

– Она была настоящей девочкой. – Пильц грустно улыбнулся. – Мечтательницей, чуточку конфликтной, впрочем, мне всегда казалось, что она нарочно на себя напускает – понимаете, ведет себя так вопреки своей сути, чтобы казаться взрослой. Меня скорей смущала и удивляла ее набожность…

Тойер кивнул; он не знал, могла ли набожность подтолкнуть ее к смерти, но и исключать такую возможность тоже не хотел.

– Она была верующей? – удивился отец, наморщив лоб.

Могучий сыщик опустил глаза. Он думал о мире, которого хоть никогда и не существовало, но в который он когда‑то верил – в детстве, в юности, даже в начале взрослой жизни. В том разноцветном мире родители любили своих детей и интересовались их судьбой. Дети тоже с уважением смотрели на маму с папой, им удавалось в общем и целом расти похожими на них. Конечно, жили там и злые люди, но их было меньше и добрые не давали им воли.

Потом он стал очевидцем студенческих протестов, диких сцен, разыгрывавшихся в идиллическом городе, водометов на Главной улице… Он взглянул на Пильца – типичный состарившийся бунтарь.

Тогда Тойер уже был молодым полицейским – раздраженным тем, что он, поборник добра, внезапно оказался на стороне чего‑то злого. Еще его сердило то, что студенты, не вызывавшие у него особых симпатий, боролись за идеи, которые он понимал и одобрял, по крайней мере в основном.

Давно он не вспоминал ту эпоху, но в Рониной книге была подчеркнута глава «Гейдельбергский коллектив пациентов».

– Почему ее интересовало ваше бурное прошлое? – спросил он.

– Это было время, когда мы были молоды, – ответил Пильц, его голос звучал чуточку сдавленно. – Вероятно, она хотела таким образом больше узнать про своего отца.

Дан нервно засопел, но промолчал.

– Где вы живете? – поинтересовался Тойер у Пильца.

– Ну, здесь. В данный момент. – Пильц передернул плечами.

– Мой друг оказался в трудной ситуации, – пояснил Дан. – В настоящее время ему негде жить, он должен собрать массу бумаг. Как только он начнет получать социальную помощь, он подыщет себе жилье, а до тех пор может остаться у меня.

– Он случайно не нарушит вашу концепцию совершенного интерьера? – поинтересовался Тойер и сразу пожалел об этом: как‑никак он все же беседовал с отцом убитой девочки.

Ответил ему Пильц:

– Я весьма признателен моему старому другу, иначе не знаю, как я бы вышел из этой ситуации.

Сыщику временами казалось, что он вот‑вот потеряет сознание от усталости.

– Вы не страдаете из‑за смерти дочери, – сказал он Дану, – и одновременно оставляете в своем доме человека, который никак не может вам нравиться. Тут что‑то не сходится, и мы выясним, в чем тут дело.