Они направились через снежное месиво по Берггеймерштрассе. Зельтманн, до той поры переживавший свой триумф втихомолку, тут проявил щедрость и подарил гаупткомиссару свободные полдня.

Все шло как всегда. Те же самые представители СМИ, блестящая лысина обер‑прокурора Вернца, сыщик Тойер с черепом, полным безумных мыслей, рядом с ним бойкая, настороженная турчанка, она же немка, рожденная в Германии, и, наконец, доктор Зельтманн – ловкий эксплуататор СМИ, эксперт по контроллингу, комплексный мыслитель, новатор, поборник здорового образа жизни, шеф полиции, сегодня он чувствовал себя великолепно – ведь он был в центре внимания! – и демонстрировал это.

– Дамы и господа, – начал доктор Зельтманн и осекся, поскольку – к сожалению – обер‑прокурор Вернц тоже начал говорить. Вот так, без координации, они и стартовали. Жалко, что это не было показано по местному телевидению. (В самом деле, до телевидения дело не дошло.)

С улыбками и множеством умиротворяющих жестов господа руководители пришли к согласию. Зельтманн продолжил свою вступительную речь один и без помех.

– К сожалению, этот случай ясен с начала и до конца.

После молниеносного щелчка почти незаметный для публики проектор осветил стену, которая находилась за режиссером и его статистами. Уменьшенная версия появилась перед директором полиции на сенсорном мониторе. Тойер сначала не понял, но потом сообразил: его шеф использовал как зачин современную иллюстрацию Библии – грехопадение, написанное неряшливыми «шагаловскими» мазками.

– В смерти Рони Дан виновен пастор Гунтрам Нассман. Мы можем совершать ошибки, прощать их, спросите меня, спросите мою жену…

– Он вообще потерял всякий стыд, – прошептал Тойер, – окончательно свихнулся.

Ильдирим устало кивнула.

– …но в перечне ценностных критериев нашего общества существует контекст допустимого… понимаете? Контекст допустимого…

Никто не записывал его слова.

– Мы пришли к следующему выводу: Роня Дан, ребенок, полный фантазий, нет, уже не ребенок, юная женщина, но все‑таки пока еще ребенок…

Появилась следующая картинка: Роня, немного моложе, сидит в кресле‑качалке и улыбается в объектив. Ее глаза нелепым образом спрятаны за черной полосой.

– Откуда у него это? – воскликнула Ильдирим. Тойер никак не реагировал, он задумался.

– Снимок из лучших времен, его предоставила в наше распоряжение одноклассница из Франкфурта, – быстро ответил Зельтманн. – Так вот, Роня нашла утешение в религии и тут встретила человека, который также нуждался в утешении, хотя сам должен был, мог бы его давать… Встретила пастыря, пастора.

Дальше Тойер не слушал. Директорская версия была ему знакома. От Нассмана ушла жена – она застала его, кажется, с одной из прихожанок. Увиденные при этом сексуальные изыски вдова назвала «весьма шокирующими». Выяснили это подчиненные Тойера: Штерн и Лейдиг специально для этого ездили к ней в Южный Баден, в Вейль на Рейне.

Зельтманн с восторгом воспринял это свидетельство: уж теперь‑то он был на сто процентов уверен, что пастор, освободившийся от брачных уз, покусился на свежатинку.

Все выглядело до невозможного жалко. Тойер невольно подумал, что здесь, в конференц‑зале полиции «Гейдельберг‑Центр», все без исключения знали, что именно он, Зельтманн, недавно наставил рога своей супруге. Эта параллель не приходила в голову только самому директору. Лишь он оставался в блаженном неведении и с гордостью предъявил письмо, написанное Роней: все говорило о том, что она заподозрила беременность и стала наседать на божьего слугу.

Старший гаупткомиссар оторвался от своих размышлений как раз вовремя.