|
Я тоже верю во что‑то, однажды мне был дан суровый урок, и он меня поразил, господин пастор. Я принадлежу к числу тех людей, которые стараются подальше обходить подобные вопросы, а также к той их части, у которой это не получается. Но мне не хватило бы нахальства зарабатывать на этом деньги. Я уверен, что будет правильнее всего вас наказать. Хотя, пожалуй, жить вам осталось не очень долго, и в конце концов ваш срок наказания получится короче, чем у автомобильного вора. Я верю, что убивать порочно и ненормально. Я вижу перед собой Роню Дан, ведь она могла бы закончить школу, влюбиться в какого‑нибудь парня, а он, возможно, бросил бы ее. Вижу, как она рыдает у телевизора, вижу, как в двадцать ей вырезают аппендикс, и подруги посылают ей в больницу букет цветов, она радуется, она живет долго, перед ней жизненное море. Все это вы опрокинули, будто ночной горшок. А перед этим вы убили свою дочь…
Он ждал, Денцлингер незаметно кивнул. – Роню вы убили, потому что она про это проведала. Тогда вы еще не знали, что Нассман тоже владеет информацией и может представлять опасность. Он позвонил вам? – Да. – Могу себе представить этот звонок. И конечно, коллеги не проверили, велись ли телефонные разговоры из квартир Дана и Нассмана с неким теологом‑пенсионером, впрочем, тут я не стану никого упрекать. Набожная девушка позвонила старому пастору, молодой пастор своему предшественнику. Мы еще не умеем отыскивать след в информационном хламе, фильтровать его… По‑моему, ваш коллега был жалкой фигурой. Впрочем, не настолько тупым, чтобы не заметить, что он со своими сексуальными отклонениями подает дурной пример пастве. Вдруг такая возможность: он может стать героем. Раскрыть два убийства. Он позвонил вам. И тогда вы его того… – Он пригласил меня честь по чести. Сказал: «Брат Денцлингер. Я полагаю, что вы должны прийти ко мне и избавиться от тяжкого греха». Так он выразился, этот молодой простофиля. Правда, свое братское предложение он тут же подкрепил угрозой позвонить в полицию, если я не явлюсь. – Вы пошли туда – или, может, кто‑то другой? Еще раз понадеялись на неслыханное везение, на то, что вас никто не увидит? Или вам было все равно? Ведь это тоже была не просто злость? Денцлингер глядел на свои сложенные руки. Комиссар надеялся, что он хотя бы не молится в этот момент. Старик тяжело вздохнул: – Чтобы покончить с этим делом – да. Я также поджег пасторский дом. Мне показалось, так надежней… Этот жалкий урод хоть и уверял меня, что, кроме письма, у него нет никакого компромата, но ведь чего не скажешь перед лицом смерти… – Если бы вы этого не сделали, – Тойер едва не рассмеялся, – не думаю, что я когда‑нибудь вернулся бы к этому делу, к тому же ребята ведь сначала… ну, это не важно… Вам хотелось быть неуязвимым. А вы были глупым. Надругательство над трупом уже было глупостью, ведь иначе мы остановились бы на версии самоубийства. С дочерью вы проявили большую ловкость… – (Скажет он что‑нибудь? Нет.) – Поджог, какое искушение – раз известно, что парень очень кстати приехал к отцу… Господин Денцлингер, теперь я вам расскажу одну историю… Это займет некоторое время, но ведь мы никуда не торопимся. Теперь у вас достаточно много времени. Конрад Пильц, тогда еще Шустер, рос в ГДР. Незадолго до сооружения Стены он с семьей бежал на Запад. Безуспешно изучал много предметов, сначала где‑то еще, потом в Гейдельберге. Крутился среди левых радикалов, наконец‑то обрел там себе имя, затем перешел на нелегальное положение, да вы знаете обо всем… Пильц невероятно притягивал к себе простодушную девочку Сару. У нее начался с ним страстный роман, который, во всяком случае в фантазиях духовного лица, был бесстыдно откровенным. Пильц решил уйти в подполье вместе с Сарой, однако, как мы оба знаем, до этого дело не дошло. |
