Тойер с ненавистью глядел на него:

– Я почти вам верю, господин пастор. Возможно, в этом действительно что‑то есть.

Лицо пастора густо побагровело, почти до черноты, по подбородку бежала слюна.

– Потом она стала добиваться разговора со мной. Чувствовала себя уверенно, не боялась меня, поскольку я старик. Так мне и сказала, еще засмеялась… В своей ничтожной набожности хотела привести меня к покаянию, чтобы я снова «обрел верную стезю», а сама показывала среди зимы голый пупок…

– Вы согласились на разговор…

– Она предложила кафе на Главной улице, но я притворился, что не в силах заходить в такие места – мол, падаю там в обморок. «Лучше сопроводите меня во время моей вечерней прогулки…»

Брызгая от ярости слюной, старик принялся изображать себя и убитую Роню. Мучаясь от отвращения, Тойер был вынужден признать, что ему это неплохо удавалось.

– «Ведь у вас есть совесть, господин Денцлингер, разве вы не хотите после стольких лет обрести мир?» – «Дитя мое, смотри, как ложится на дома туман. Может, этот год принесет мне тьму…» – «Это может быть свет, господин Денцлингер, свет…» – «Пойдешь со мной в последний раз к замку? Я часто там бывал с моей дочерью…»

– Все‑таки мне хочется понять, почему вы это сделали, – устало перебил его Тойер. – Ладно, девочка выследила вас, ясное дело, едва ли это может понравиться… – Он замолк, чувствуя в душе пустоту и грязь.

Денцлингер по‑своему истолковал его молчание:

– Многим кажется странным, что пасторы тоже люди. Что такой старый человек, как я, не хочет в тюрьму, не желает позора на свою голову. Они забывают, что мы такие же, как они, притом ведь это был один из постулатов Реформации, нашей веры, всех верующих…

– Веры… – Полицейский с отчаянием произнес это слово. – Во что же вы верите, господин Денцлингер? Можно задать вам этот вопрос, или он тоже вызовет у вас раздражение? Догадываюсь, что не в доброго боженьку с седой бородой, не этот образ парит перед вами…

Пастор глядел куда‑то мимо Тойера.

– Учить вере – вообще самое трудное и восхитительное. Бог непостижим, необъясним, неподвластен нашей воле, и если мы что‑то говорим, то мы уже этого хотим, и это не может получиться. Я не верю в доброго, любящего Бога, больше не верю, если вы об этом спросили.

– Можете вы говорить об этом, не опасаясь, что вас лишат пенсии?

– У вас трогательное, наивное представление… Неужели вы думаете, что упомянутый пастор Нассман во что‑то верил? Это новое поколение попов и попих. В четырнадцать они проходят практику в доме престарелых, и если им попадается приятная дама, тогда они обнаруживают в себе любовь к ближнему. Чуточку теологии освобождения, или как там называется та чушь… немного дешевой мистики на церковном съезде и еще чуточку демагогии на уроке религии в старших классах. Я верил и все еще верю. Я верю, что мне будут отпущены мои грехи. В определенном смысле. Пожалуй, можно также сказать, что я верю в относительность моих грехов, в относительность слова «грех»… И я не верю в то, что буду гулять по пушистым облакам, петь «осанна» и увижу старых друзей.

– Тем более что у вас их и нет.

– Я верю, что войду во Вселенную, в Свет. Несмотря на мои поступки. Только называйте это, как хотите, но пока я еще не хочу этого. Я хочу жить, как всякий человек, всякий зверь.

– Вы хуже, чем зверь. Даже хуже, чем собака, и я говорю серьезно. Я тоже верю во что‑то, однажды мне был дан суровый урок, и он меня поразил, господин пастор.