Вагон был не голубой, а темно-красный, но он действительно катился, и, посмотрев вперед, Глеб увидел конечную точку маршрута – глухие железные ворота отстойника, около которых на ярко освещенном прожекторами пятачке, расставив ноги на ширину плеч и привычно положив руки на казенники автоматов, торчали двое солдат в камуфляже и сдвинутых набекрень малиновых беретах.

Денек нынче выдался не то чтобы очень трудный или тяжелый, но до того насыщенный событиями, что к вечеру было по-настоящему трудно поверить, что начался он, как полагается, утром, а не неделю или даже месяц назад. В половине девятого утра они завтракали на просторной каменной террасе с видом на море и не без удовольствия изучали особенности дизайна опорно-двигательного аппарата горничной Долорес, сдержанно грустя по поводу еще одного пропащего, убитого без цели и смысла дня. А потом понеслось: водопад, Александр Сергеевич с рогаткой, сбитый американский беспилотник, велосипед сержанта Лопеса, переполох, поднявшийся на вилле, когда они принесли туда потерпевший крушение летательный аппарат, крики в телефонную трубку, объяснение с хмурым Моралесом, вертолет, полигон…

Моралес даже не думал скрывать, что относится к рассказанной ими истории с недоверием, особенно в той ее части, которая касалась внезапной перемены планов и столь же внезапно вспыхнувшего желания незамедлительно, не дожидаясь прибытия нового водителя, вернуться к работе. Но откровенно липовый тезка великого поэта не ошибся в прогнозе: под давлением обстоятельств «Аморалес» проглотил свое недоверие, даже не попросив водички, чтобы запить. Его можно было понять: производство в Сьюдад-Боливаре набирало обороты, мало-помалу приближаясь к проектной мощности, а в его распоряжении до сих пор не было ни одного грамотного механика-водителя, который сумел бы, как минимум, вывести «Черного орла» из цеха, не наломав дров. О специалистах по управлению навигационными приборами и огнем не приходилось даже говорить, а о том, чтобы навербовать их в России, хотя бы на время, в качестве инструкторов, «Аморалесу» и его компании следовало поскорее забыть – уж очень сильно они там наследили, чтобы теперь обращаться к бывшим партнерам за помощью.

«После такого кидалова, – высказался по этому поводу Сумароков, – в эту их Венесуэлу еще лет десять ни одного нашего танкиста не выпустят. Прямо на границе в аэропорту будут спрашивать: где служил? Ах, в танковых! Тогда свободен. Домой иди, телевизор смотри – может, Венесуэлу твою покажут… А ты где работаешь, уважаемый? На Уралвагонзаводе? Домой, домой – вагоны строить, чай с вареньем хлебать. Так что мы с тобой, Алеша, в настоящий момент на всю страну самые ценные, уникальные специалисты штучной выделки».

«Ты особо-то не заносись, – одергивал его Алексей Ильич. – В том, что один человек построил, другой всегда разобраться сумеет, если у него в черепушке мозги, а не рисовая каша с черносливом. Тем более что наш «девяносто пятый», хоть и новый, а все ж таки танк – как был танком, так танком и остался. А танком управлять, когда чуток пообвыкнешь, дело нехитрое, ему при большом желании даже медведя обучить можно. Мы с тобой на волоске висим, Гриша, и ты, будь добр, об этом не забывай. Не дразни ты его, Аморалеса этого, а то ведь плюнет на все и шлепнет собственной рукой!»

«Так все равно ведь шлепнет, – возражал Сумароков. – Сперва выжмет все, что сумеет, а потом шлепнет, чтоб никому его военную тайну не открыли…»

Если Моралес в общем и целом повел себя вполне предсказуемо, то на полигоне их поджидали сюрпризы – как ни странно, по большей части приятные. Людей здесь по вполне понятным причинам почти не было, осталась лишь контролирующая занятый полигоном участок ущелья охрана. На смену брезентовой армейской палатке, в которой они обитали раньше, пришел довольно уютный балок, в котором имелись даже кондиционер и портативный телевизор.