Наверху, на гребне пологого отрога лесистого горного хребта, маскировочная сеть уже не заслоняла солнце. Тут было по-настоящему жарко, по спине и бокам, неприятно щекоча кожу, потекли струйки пота. Пройдя сотню шагов, сержант снова обернулся и не увидел ущелья: даже на таком мизерном расстоянии маскировочная сеть почти идеально его скрывала. При очередной затяжке коротенький, подмокший слюной и потом окурок чувствительно обжег губы. Камински уронил его под ноги, наступив ботинком, и глупо улыбнулся. Он был под кайфом и находил это предосудительное состояние не только приятным, но и весьма своевременным, поскольку оно избавляло от моральных мучений, связанных с приближающейся смертью.

Впереди напоминанием о скором конце показалась жутковатая картина: вбитые в каменистую почву редким частоколом колья с насаженными на них человеческими головами. Их было около десятка; большинство усохло и почернело, мумифицировавшись на здешнем беспощадном солнце, но три или четыре оставались еще достаточно свежими, чтобы различить искаженные предсмертной мукой черты лиц. В одном из этих лиц Камински узнал рыжего Флинстоуна, другое, чернокожее и круглое, кажется, принадлежало Арчеру. Два других были ему незнакомы, но, судя по цвету кожи и коротко остриженных волос, принадлежали не латиноамериканцам.

Отдающее средневековой дикостью жуткое зрелище не произвело на обкурившегося сержанта никакого впечатления, как будто это была промелькнувшая на телевизионном экране картинка или фрагмент мимолетного, мгновенно забывшегося сна. Рыжий Флинстоун дружески подмигнул ему с верхушки испачканного засохшей кровью шеста, и Камински подмигнул в ответ.

Именно это бессмысленное, кощунственное, вызванное наркотическим дурманом действие неожиданно вывело его из состояния прострации. Реальность обрушилась на него со всех сторон, как разом выплеснувшаяся из перевернутого многотонного бака ледяная вода. Маленькое злое солнце яростно палило с пустого, блеклого от жары неба, по всему телу струился пот, от насаженных на колья отрезанных голов сливок морской пехоты невыносимо разило мертвечиной. Густой соленый пот щипал слизистую оболочку глаз, и Камински рассеяно вытер его грязным рукавом рубашки.

– Помолись, если умеешь, – предложил тот из конвоиров, что худо-бедно владел английским, и картинно, с оттяжкой, лязгнул затвором АК-47.

Камински повернулся к своим убийцам спиной. Он вырос в набожной католической семье и, хотя в последние годы почти не посещал церковь, в душе оставался ревностным католиком – таким же, как бы смешно и нелепо это ни прозвучало, как и те два головореза, что через несколько секунд должны были изрешетить его из автоматов. Сержант Камински истово перекрестился и, сложив перед грудью ладони, начал шептать слова молитвы. Воздетый к небу взгляд сразу пришлось опустить – солнце било прямо в глаза, мешая не только смотреть, но и сосредоточиться мыслями на последней покаянной молитве, которую, как подозревал сержант, ему вряд ли было суждено дочитать до конца.

Он опустил глаза и увидел перед собой широкую, подернутую легкой дымкой панораму поросшей густым тропическим лесом гористой местности. Где-то там, за теряющимся в знойном мареве горизонтом, спокойно плескалось Карибское море. В той стороне были Соединенные Штаты, Нью-Йорк и Квинс, где в маленькой квартирке на третьем этаже старого доходного дома его дожидалась матушка. На плите в большой кастрюле медленно остывал бигус, приготовленный на случай неожиданного приезда любимого сына, в духовке, распространяя по всему дому умопомрачительный аромат, поспевали пирожки с телячьими потрохами – излюбленное лакомство Тадеуша Каминского, которое он уже никогда не попробует…

Молитвенно потупив взор, одними губами шепча знакомые с детства слова, сержант Камински посмотрел прямо перед собой.