Ей неприятно было сознавать, что зять, стоящий перед ней в шубе, шапке, ведет себя в их доме, как на вокзале или в затрапезных меблированных комнатах, где брезгуют даже снять перчатки. Вышла кухарка, выполнявшая по мере надобности роль горничной, приняла от гостя верхнюю одежду и поспешно удалилась под его презрительным взором.

– Так, значит, Мария Ильинична захворала? – переспросил Генрих, в тоне его прозвучало удовлетворение, точно он наперед знал, что найдет жену больной, и ничуть не удивился данному обстоятельству. – Проводите меня к ней, будьте любезны!

Елизавета Дмитриевна, опустив голову, поспешила в комнату Маши, на ходу лихорадочно прикидывая, что делать. Маша, увидав мужа, слабо и обреченно улыбнулась, лицо ее побледнело.

– Хвораешь, милая? А я вот за тобой приехал. – Барон наклонился и поцеловал жену в лоб, покрытый испариной. – Да, вижу, хвораешь, но ничего, это не страшно, я думаю, скоро пройдет. Я даже знаю, чем тебе помочь. С этими словами он вынул из небольшого саквояжа, с которым явился, какие-то склянки и сноровисто наполнил стакан, составив некую мутную и неприглядную на вид смесь. Взболтав с видом знатока снадобье, он резко протянул стакан жене:

– На вот, выпей и поживей, одним глотком, и тебе сразу станет намного легче!

Маша с сомнением взяла стакан и замерла.

– Да что же ты медлишь? – изумился Генрих.

– Генрих Теодорович, быть может, Маше не стоит принимать микстур, не прописанных доктором? Ведь ее диагноз еще не определен? Может, стоит положиться на мнение врача?

– Что? – Генрих одним движением развернулся к ней. – Вы сомневаетесь в моих знаниях, в моих добрых побуждениях, вы полагаете, что мои действия могут повредить Маше?

– Я не сомневаюсь, что вы хотите ей добра, но, не желая вас обидеть, я бы поостереглась настаивать на принятии неких незнакомых снадобий.

Елизавета Дмитриевна пыталась казаться твердой и строгой, но ее выдавала дрожь в голосе. Генрих впервые повысил на нее голос. Она не знала, как вести себя, она не понимала, какая может последовать реакция, если перечить душевнобольному человеку, но ведь и потакать его сумасбродствам она тоже не собиралась, тем более что речь шла о здоровье дочери.

– То, чем я пытаюсь помочь моей жене, ей абсолютно не навредит, я это знаю наверняка, – в голосе барона чувствовалось раздражение. – Впрочем, я не собираюсь дискутировать с вами по этому поводу. Я не затем сюда прибыл. Я хочу забрать мою жену, и забрать немедленно. – С каким-то особенным чувством, как заклинание, которое должно упрочить их нерушимую связь, он повторял это словосочетание: «моя жена».

– Мари, собирайтесь, мы возвращаемся на Сиреневую виллу, – приказал Корхонэн Маше по-французски.

– Но она не может ехать в таком состоянии! – всплеснула руками Стрельникова. – Вы же видите, она на ногах не держится! Вы погубите ее!

– Вы склонны многое преувеличивать, сударыня! – заметил барон. – Маша, я не стану долго ждать. Пей, тебе скоро полегчает, и немедленно собирайся!

– Мама, я думаю, нет смысла спорить, я поеду, – обреченно произнесла Маша и отпила из стакана, но, захлебнувшись, закашлялась.

Мать подскочила к ней, отняла стакан, похлопала по спине. Стакан она поставила на столик. Маша полежала немного, а потом с видом мученицы медленно встала и принялась одеваться. Елизавета Дмитриевна все ждала, когда Генрих выйдет из комнаты, чтобы успеть шепнуть дочери словечко, но тот даже принялся помогать больной в сборах. Наконец все было собрано. Маша так обессилела, что попросилась на минуточку прилечь. Мать и муж вышли, оставив ее в одиночестве.