* * *До них было совсем недалеко – каких-то два километра пешком по льду, и в светлое время суток на фоне тускло-серого неба с нашего острова видно было уютное, аккуратное облако дыма, вырывавшегося из труб двух огромных бревенчатых изб, чистых и новых, совсем непохожих на нашу жутковатую пародию на человеческое жилье. Там, в этих избах, были настоящие кровати, посуда, постельное белье; у них даже была баня – просторная, отдельно стоящая, пахнущая свежим некрашеным деревом, – и тем, кто удобно, почти без стеснения устроился на том берегу, не приходилось мыться по очереди возле приоткрытой печной дверцы над мутным эмалированным тазом, стараясь не ступить чистой босой ногой на почерневшие, неотмывающиеся половые доски. Электричества, конечно, не было и там, зато у них было достаточно спален, чтобы обеспечить им хотя бы какую-то, пусть минимальную раздельность, обособленность друг от друга; и еще столы – разной высоты, собранные по всем комнатам, – но в достаточном количестве, чтобы все могли есть одновременно, сидя, как люди.

Они были готовы позволить нам остаться там, с ними, – и не было дня, чтобы мы, безуспешно пытаясь обжиться на маленьком жалком острове, не задумались о том, правильно ли мы сделали, что отказались.

Нельзя сказать, чтобы мы часто виделись с ними, – разве что Сережа во время своих рыболовных экспедиций встречался с пятью-шестью мужиками с того берега – всегда одними и теми же, – как и он, ежедневно проводившими на озере три-четыре светлых часа. Они показали ему, как определять направление течения, чтобы медленный, тяжелый ток ледяной воды сам расправил длинную неповоротливую сеть, и как потом закрепить ее, чтобы она не примерзла и не оторвалась. Наблюдая за его неудачами, они несколько раз даже – не без ехидных, конечно, комментариев – вручили ему пару-тройку увесистых рыбин, вывалянных в снегу, напоминавшем крупную соль, «чтобы бабы твои не смеялись», но потом выяснилось, что он так и не запомнил их имен – мужики и мужики, не до этого было – знакомиться, задавать вопросы, разговаривать.

По сути, мы так и не узнали никого из них как следует, несмотря на то, что целый месяц прожили совсем рядом, почти бок о бок. Их было тридцать четыре человека, хотя ребенок, ради которого доктор тогда, в декабре, остался с ними, наверняка успел уже родиться, так что перед самым концом их стало уже тридцать пять – мужчин, женщин и детей, приехавших из одного и того же поселка, построенного вокруг пограничной комендатуры – последнего крупного населенного пункта в этих местах; мы наверняка проскочили его насквозь в тот, последний день нашего бегства, и он показался нам таким же пустым и заброшенным, как и многие другие, большие и маленькие, безликие, оставленные жителями, и даже не успели запомнить его названия. Они все были заодно, вместе, и необходимость жить тесно, на виду друг у друга, не доставляла им, казалось, никаких мучений – они просто приняли ее, усвоили разом, каким-то непостижимым образом в одну минуту вернувшись к спокойному и деловитому деревенскому укладу жизни, в котором нет и не может быть электричества, горячей воды, мобильной связи и продуктовых магазинов; и даже если бы вместо двух просторных и светлых домов им досталась наша темная, ветхая развалюха, они, наверное, всё равно ухитрились бы как-то устроиться в ней и обжиться, не тратя времени на сожаления и жалобы.

Я думаю, мы не остались с ними не только из-за Сережиного разбитого лица или из-за их враждебной настороженности в ту ночь, когда мы гуськом вышли из леса в масках, которые они заставили нас надеть. И не из-за того, что порядок, в котором они безропотно и даже, пожалуй, жизнерадостно существовали, показался нам таким неуютным и открытым, таким несвободным, – первая же неделя в маленьком доме на озере с его узкими комнатами лишила нас всяких иллюзий на этот счет.