А может быть, Серёжа понимал с самого начала, что еды нам не хватит, – я не знаю точно. За эти несколько месяцев мне, как ни странно, ни разу не удалось поговорить с ним по-настоящему – несмотря на то, что каждую ночь мы ложились в одну постель и всё остальное время, за исключением трех-четырех светлых часов, проводимых им на озере, он был здесь, рядом. Просто мы никогда теперь не оставались одни, это было невозможно в крошечной двухкомнатной конуре, плотно, как какой-нибудь заброшенный детский лагерь из дешевого триллера, заставленной старыми железными кроватями; ни в одном ее углу не нашлось бы места, в котором нашего разговора не услышал бы кто-то еще, а я с удивлением обнаружила, что совершенно не умею разговаривать с ним при свидетелях.

Их было слишком много – всех остальных, мешавших мне, и они по какой-то причине занимали теперь всё его время – бывало, я часами просто пыталась поймать его взгляд, и у меня даже это получалось не всегда. В каком-то смысле это было даже хуже тех двенадцати дней, которые мы провели в дороге, в разных машинах, – потому что тогда хотя бы во время коротких, торопливых стоянок я могла подойти к нему и обхватить руками, и мне было плевать на то, что они смотрят, потому что вокруг было слишком страшно. Теперь тоже было страшно – но сегодняшний страх был уже другим, тягучим и вязким, будничным, и больше не давал мне такой свободы.

Мне кажется, в первый раз за эти месяцы я сумела поговорить с Сережей именно в тот день, когда стало ясно, что еды до весны не хватит, – вернувшись с двумя консервными банками и упаковкой гречки, Наташа сказала вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Вы не поверите, но я только что открыла последнюю коробку с тушенкой, – и неуверенно улыбнулась, как будто это была шутка, не самая удачная, но всё же шутка.

Все мы, разумеется, бросились туда, где были сложены наши запасы продовольствия, и вместо обеда сидели на полу и пересчитывали банки и пакеты, пытаясь определить дневную норму, и даже, кажется, решили ограничиться в этот день одной банкой тушенки вместо двух, но как бы мы ни считали, нас было одиннадцать человек – включая детей, которые ели теперь, как взрослые, – и это означало, что самое позднее через месяц у нас не останется ничего.

Я проснулась посреди ночи – как просыпалась до этого сотню раз; не было ночи, чтобы я не проснулась по крайней мере однажды, потому что это невозможно – научиться спать в одежде, укрываясь спальным мешком, в маленькой комнате, в которой кроме тебя лежит еще пять человек, – казарма, больничная палата, что угодно – только не спальня. Как всегда, было душно, я откинула ощетинившийся колючей молнией угол спальника и попыталась повернуться на бок – проклятая железная сетка кровати жалобно и громко скрипнула и разбудила меня окончательно. Сережи рядом не было. Несколько минут я лежала в темноте, слушая, как легко постукивает неплотно прикрытая входная дверь и посвистывает морозный воздух, врывающийся снаружи; затем встала, нашарила куртку, переброшенную через спинку кровати – лежащий возле печки Пёс шевельнулся, когда я перешагивала через него, но не поднялся, – и, привычно пригнувшись, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, вышла на улицу.

Он сидел почти возле самой двери, упираясь спиной в стену, – и я скорее угадала его присутствие, чем увидела его; протянув руку, я коснулась его плеча и осторожно опустилась рядом, на дощатый помост, опоясывающий дом. В лицо мне неожиданно пахнуло горьковатым дымом, и тогда я спросила с завистью:

– Где ты взял сигареты?

Серёжа сделал ещё одну затяжку, осветившую на мгновение его лицо – усталое и осунувшееся, с кругами под глазами, заросшее непривычной, мягкой вьющейся щетиной (они все теперь перестали бриться и понемногу начали зарастать бородами), а потом повернулся ко мне и ответил, тихо и виновато:

– Это чай, – и прежде, чем я успела рассмеяться – мы курили чай в восьмом классе, дома у Ленки, потому что не нашли сигарет в месте, где их обычно прятала Ленкина красивая рассеянная мама, у нас тогда получилась огромная, нескладная, то и дело разворачивающаяся самокрутка, и после первой же попытки стало ясно, что курить это невозможно, – он протянул мне плотный бумажный столбик и спросил:

– Будешь?

Курить это по-прежнему было нельзя: рот немедленно наполнила оглушительная горечь горящих чайных листьев с какой-то посторонней примесью – кажется, типографской краски; – я закашлялась и вернула ему самокрутку.