|
Покуда все это происходило, Виллиам и я совещались о том, как нам поступить с нами самими и с тем, что было у нас. Во первых, решили мы все серьезные разговоры вести только в открытом поле, где можем быть уверены, что никто нас не услышит. Так, каждый вечер, когда солнце склонялось к западу, и жара спадала, мы выходили то в одном, то в другом направлении, чтобы обсудить свои дела. Должен заметить, что здесь мы оделись на новый лад, так, как одеваются персы: в длинные шелковые куртки и нарядные платья или халаты из английского алого полотна, и отпустили себе бороды на персидский лад, так, что стали походить на персидских купцов, но только видом, впрочем, ибо не понимали ни одного слова на персидском языке, да и вообще не знали никаких языков, кроме английского и голландского, да и последний я понимал очень скверно. Как бы то ни было, голландец выполнил все обещанное нам, а мы, решивши возможно более держаться в стороне, не знакомились и не обменивались ни единым словом ни с одним из английских купцов, хотя в том месте их было много. Благодаря этому способу мы лишили их возможности наводить о нас справки или дать какие нибудь сведения о нас, если бы дошли сюда известия о нашей высадке здесь. А последнее вполне могло произойти, попади кто нибудь из наших товарищей в дурные руки или в силу других непредвиденных обстоятельств. В продолжение моего пребывания здесь – мы оставались около двух месяцев – я стал все чаще задумываться о своем положении. Не об опасности, ибо опасность нам не угрожала. Но мне действительно стали приходить мысли обо мне самом, о мире, иные, нежели какие бывали прежде. Что до имевшегося у меня богатства, – а оно было у меня невероятно велико, – я ценил его столь же высоко, сколь и грязь под ногами. Я ценил его, обладание им не приносило мне покоя, не беспокоила меня и мысль лишиться его. Виллиам заметил, что дух мой смущен и настроение по временам тяжело и подавлено. Однажды вечером, во время одной из наших прогулок по прохладе, я заговорил с ним о том, чтобы бросить наши богатства; а Виллиам был человеком мудрым и осмотрительным – всеми предосторожностями в моем поведении в продолжение уже долгого времени был я, и вправду, обязан его советам, и потому все дело по охранению наших вещей, да и нас самих, лежало на нем. Он как раз рассказывал мне о кое каких мерах, которые предпринимает для нашего путешествия домой и охранения нашего богатства, когда я оборвал его. – Как, Виллиам, – говорю я, – неужели ты полагаешь, что вообще мы сможем достичь Европы, когда на нас висит такой груз? – Да, – говорит Виллиам, – без сомнения, подобно другим купцам с подобным же грузом, если только не станет известным, какое количество у нас его или какую ценность он представляет. – Как же, Виллиам, – говорю я с улыбкой. – Ведь ты считаешь, что над нами есть Бог; и ты так долго объяснял мне, что мы должны будем дать ему отчет во всех наших делах; так вот, как же, если ты считаешь, что он справедливый судья, можешь ты допустить, чтобы он позволил нам спастись, оставляя при себе все награбленное у стольких невинных людей и, можно сказать, целых народов? Как же может не призвать он нас к ответу за это до того еще, как мы попадем в Европу, где собираемся насладиться награбленным? Виллиам, видимо, был поражен и удивлен этим вопросом, и долгое время не отвечал. А я повторил вопрос и добавил, что это недопустимо. После некоторого молчания Виллиам в ответ: – Ты поднял очень существенный вопрос, и положительного ответа на него я дать не могу. Но скажу я так: во первых, правда, что, зная господнюю справедливость, нечего нам ожидать от него защиты. Но как обычные пути провидения не те, что повседневные пути людских деяний, то, все же, покаявшись, можем мы надеяться на милосердие и не знаем, сколь милосерден будет он к нам. И потому должны мы поступать, склоняясь к последнему, я хочу сказать, к милостивому решению, а не к первому, которое может навлечь на нас лишь суд и отмщение. |
