|
Не то третий, не то четвертый читатель донес на него. Долгорукий вернулся в Советский Союз из Швеции, До Швеции он долго жил в Париже и стосковался по родине. Через неделю после возвращения он был арестован. В лагере он молился, дружил с сектантами и писал стихи мистического содержания. Сейчас он читал Степанову стихи. Абарчук, опершись плечом на перекрещенные доски, набитые между нарами первого и второго этажа, послушал чтение. Долгорукий, полузакрыв глаза, читал дрожащими, потрескавшимися губами. И негромкий голос его был дрожащий и потрескавшийся. - Я не сам ли выбрал час рожденья, Год и область, царство и народ, Чтоб пройти все муки и крещенья Совести, огня и вод. Апокалиптическому зверю Вверженный в зияющую пасть, Павший ниже, чем возможно пасть, В гноище и смраде - верю! Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало, Господи, вот плоть моя! Окончив чтение, он продолжал сидеть с полузакрытыми глазами, и губы его продолжали беззвучно шевелиться. - Мура, - сказал Степанов, - декадентство. Долгорукий показал бледной, бескровной рукой вокруг себя. - Вы видите, куда привели русских людей Чернышевский и Герцен. Помните, что писал Чаадаев в своем третьем философском письме? Степанов учительским тоном сказал: - Вы в своем мистическом мракобесии мне так же противны, как и организаторы этого лагеря. И вы, и они забываете о третьем, самом естественном пути России: пути демократии, свободы. Абарчук уже не раз спорил со Степановым, но теперь ему не хотелось вмешиваться в разговор, клеймить в Степанове врага, внутреннего эмигранта. Он прошел в угол, где молились баптисты, послушал их бормотание. В это время раздался зычный голос старосты Зарокова: - Встать! Все повскакивали с мест, - в барак вошло начальство. Скосив глаза, Абарчук видел бледное длинное лицо стоявшего, руки по швам, фитиля-доходяги Долгорукого, губы его шептали. Он, вероятно, повторял свои стихи. Рядом сидел Степанов, он, как всегда, из анархических побуждений не подчинялся разумным правилам внутреннего распорядка. - Шмон, шмон, - шептали заключенные. Но обыска не было. Два молодых конвойных солдата в красно-синих фуражках прошли меж нарами, оглядывая заключенных. Поравнявшись со Степановым, один из них сказал: - Сидишь, профессор, жопу боишься простудить. Степанов, повернув свою курносую, широкую морду, громким голосом попугая ответил заученную фразу: - Гражданин начальник, прошу обращаться ко мне на "вы", я являюсь политическим заключенным. |
