|
Побыть в кругу сильных, по-простому разговаривать с Перекрестом, перед которым трепетал весь огромный лагерь. И Абарчук подумал о себе - падло. И тут же думал о Бархатове - падло. Его не позвали, позвали Неумолимова, и, улыбаясь коричневыми зубами, пошел к нарам кавалерийский комбриг, кавалер двух орденов Красного Знамени. Улыбающийся человек, подходивший к воровскому столу, двадцать лет тому назад вел в бой кавалерийские полки добывать мировую коммуну... Зачем он говорил Неумолимову сегодня о Толе, о самом своем дорогом. Но ведь и он шел в бой за коммуну, и он из своего кабинета на кузбасской стройке рапортовал Сталину, и он волновался, окликнут ли его, когда потупившись, с деланно безразличным лицом, проходил мимо тумбочки, покрытой вышитым грязным полотенцем. Абарчук подошел к нарам Монидзе, тот штопал носок, и сказал: - Знаешь, что я подумал. Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидую тем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьет тебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное, - свои, свои, свои, у своих. Монидзе поднял на него печальные большие глаза и сказал: - А мне сегодня Перекрест сказал: "Имей в виду, кацо, дам тебе кулаком по черепу, доложу на вахте, и мне благодарность будет, - ты последний изменник". Абраша Рубин, сидевший на соседних нарах, сказал: - И не это самое плохое. - Да, да, - сказал Абарчук, - видел, как комбриг обрадовался, когда его позвали? - А ты огорчился, что не тебя позвали? - сказал Рубин. Абарчук с той особой ненавистью, которая рождается болью от справедливого упрека и подозрения, сказал: - Читай свою душу, а в мою не лезь. Рубин по-куриному полузакрыл глаза: - Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышал мой разговор с Колькой? - Не то, не то, - отмахнулся Абарчук, встал и вновь зашагал в сторону тамбура по проходу между нарами, и вновь до него доходили слова длинной, не имеющей конца беседы. - Борщ со свининкой и в будни, и в праздники. - У нее грудь, ты не поверишь. - А я по-простому - баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы, граждане... Он снова вернулся к нарам Монидзе, присел, прислушался к разговору. Рубин говорил: - Я не понял его, почему он сказал: "Станешь композитором". А это он имел в виду стукачей - пишут оперу, ну оперуполномоченному. Монидзе, продолжая штопать, сказал: - Ну его к черту, стучать - последнее дело. - Как стучать? - сказал Абарчук. - Ты ведь коммунист. - Такой же, как ты, - ответил Монидзе, - бывший. - Я не бывший, - сказал Абарчук, - и ты не бывший. И опять Рубин обозлил его, высказав справедливое подозрение, которое всегда оскорбительней и тяжелей несправедливого: - Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Я этот суп видеть не могу. Это - за. А против - не хочется, чтобы ночью сделали темную, а утром нашли, как Орлова в уборной, спущенным в очко. |
