Когда Берч отпустил ее руку, Эмили немного покачнулась, потому что это было сделано так, как будто он кинул ее руку ей обратно. Затем, быстро отвернувшись, он тихо сказал, но с намеком на смех:

— Идемте, начнем праздновать...

Они стояли перед камином в библиотеке с бокалами в руках, чокались и желали друг другу счастливого Нового года. А потом Эмили снова выпила густого, сладкого ликера.

Когда бокалы опустели, девушка, как это сделала бы хозяйка дома, подошла к столу и, взяв с него тарелки, начала передавать еду остальным.

Она уже собиралась сесть, но спросила Лэрри:

— Как вы думаете... может быть... может быть, хозяйка съела бы кусочек пирога и выпила бы рюмочку вина?

Рот Лэрри был полон еды; прожевав ее, он ответил:

— Я очень в этом сомневаюсь, Эмили; ее дверь была заперта весь этот день. Нет. — Он покачал головой. — Я очень сомневаюсь.

Значит, ее голова не совсем не соображала, сказала она себе, потому что она заметила, что он сказал «весь этот день», как говорила она, а не «сегодня», как говорят образованные люди.

— Может, мне попробовать?

— Нет-нет, оставьте все, как есть.

Эмили уселась, держа на коленях наполненную тарелку, но не сразу начала есть. Ей казалось, что нехорошо, что хозяйка была наверху совсем одна. Однако, как он и сказал, ее дверь была закрыта на засов в этот день, а это означало, что она пребывала в одном из своих дурных настроений. Не было необычным то, что Рона запирала дверь на ночь, но, когда она запирала дверь на день, это почти всегда означало, что она не в духе.

Эмили никак не могла привыкнуть к тому, что ее хозяйка запирает дверь. Идешь к ней с подносом или чем-то еще, дергаешь ручку, ожидая, что дверь откроется, и что же? Поднос стукается о дверь, и ты почти роняешь его и все, что на нем. Однажды, когда дверь была заперта, Эмили стояла снаружи и прислушалась, ожидая услышать какой-нибудь звук типа стона или плача, или даже звук, который возникал, когда хозяйка царапала указательным пальцем шелк стеганого одеяла. У нее была такая привычка. Этот звук, хоть и слабый, мог совершенно вывести вас из себя. Но оттуда не доносилось ни звука, абсолютно никакого звука. И девушка представляла себе, что ее хозяйка сидит, глядя на свое отражение в большом зеркале на туалетном столике возле стены.

Ну ладно, Эмили не хотела, чтобы мысли о хозяйке или о ком-нибудь другом испортили праздник этой конкретной ночью... или утром. Она помахала в сторону Кона рукой:

— Как только ты закончишь есть, ты начнешь играть на своей дудочке. Ты слышишь меня?

Кон, почти давясь, покачал головой в ее сторону и пробормотал:

— Да, Эмили. Да... я буду... играть... на... моей... дудочке.

И Кон играл. Не имея навыков, он исполнял мелодии побережья реки Тайн. Некоторые из них Эмили и Люси тоже знали, а некоторые никогда раньше не слышали.

Когда Кон перешел на мелодию, которую Эмили знала, но не слышала уже много лет, она воскликнула:

— Ой, моя мама часто пела эту песню; она называется «Плач матери».

Она кивнула головой, улавливая ритм, и запела:

О, мой сыночек милый, сыночек ненаглядный!

Где же ты теперь, родной, куда ты запропал?

Вчера еще был в шахте, а ныне, кто же знает?

В Его ль чертогах дальних, с лицом умытым, чистым?

Или в убогой шахте, придавленный землей?

Эмили остановилась, широко открыв рот и рассмеявшись:

— Ой, уже много лет я не слышала эту песню.

— Продолжайте. Закончите ее. — Лэрри наклонился вперед в своем кресле и, кивая ей, похлопал в ладоши. — Продолжайте... допойте ее.

Глаза девушки были большими, яркими и блестящими; она слегка опустила плечи и засмеялась. Потом снова начала петь:

О, мальчик мой, о, мальчик мой, разбил ты сердце мне.