|
.. - Коньяку или водки? - спросил его Лютов, присматриваясь к барышням, и обратился к Самгину: - Во дни младости вашей, астролог, что пили? - Желчь, - сказал Клим. - Мрачно, - встряхнув головою, откликнулся Лютов, а Никодим Иванович упрямо говорил: - Он теперь в похвалах, как муха в патоке... - Выпейте с нами, мудрец, - приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею - Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал: - Феноменальный голос. Сельская учительница или что-то в этом роде. Знаменито поет. Отлично спели трио "Ночевала тучка золотая", затем Кутузов и учительница начали "Не искушай". Лицо Кутузова смягчилось, но пел он как-то слишком торжественно, и это не согласовалось с безнадежными словами поэта. Его партнерша пела артистически, с глубоким драматизмом, и Самгин видел, что она посматривает на Кутузова с досадой или с удивлением. В зале стало так тихо, что Клим слышал скрип корсета Варвары, стоявшей сзади его, обняв Гогину. Лютов, балансируя, держа саблю под мышкой, вытянув шею, двигался в зал, за ним шел писатель, дирижируя рукою с бутербродом в ней. Певцам неистово аплодировали. Подбежала Сомова, глаза у нее были влажные, лицо счастливое, она восторженно закричала, обращаясь к Варваре: - Ну - что? Голосок-то? Помнишь, я тебе говорила о нем... - Но он поет механически, - заметила Гогина. - Шш! - зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на плечо Лютова, подняв руку выше головы, сжимая и разжимая пальцы. Кутузов спел "Уймитесь, волнения страсти", тогда Лютов бросился к нему и сквозь крики, сквозь плеск ладоней завизжал: - Позвольте! Извините... Голосище у вас - капитальнейший - да! Лютов задыхался от возбуждения, переступал с ноги на ногу, бородка его лезла в лицо Кутузова, он размахивал платком и кричал: - Но - так не поют! Так нельзя! Публика примолкла, заинтересованная истерическим наскоком боярина и добродушным удивлением бородатого мастерового. - Нельзя? - спросил он. - Почему нельзя? - Вы отрицаете смысл романсов, вы даже как будто иронизируете... - Бесстрастием хвастаетесь, - крикнула Любаша; Кутузов густо засмеялся. - Да - вы прямо скажите: плохо! - Позвольте мне объяснить, - требовательно попросил Никодим Иванович, и, когда Лютов, покосясь на него, замолчал, а Любаша, скорчив лицо гримаской, отскочила в сторону, писатель, покашляв в рукав пиджака, авторитетно заговорил: - Хорошо, но - не так. Вы поете о страдании, о волнениях страсти... - Ну, знаете, я до пряностей не охотник; мне мои щи и без перца вкусны, - сказал Кутузов, улыбаясь. - Я люблю музыку, а не слова, приделанные к ней... Лютов обернулся, крикнул в буфет: - Николай, - стол! Два стола... И, дернув перевязь сабли, плачевно попросил арлекина: - Да - сними ты с меня эту дуру! По этому возгласу Самгин узнал в арлекине Макарова. - Позвольте, - как это понять? - строго спрашивал писатель, в то время как публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. - История создается страстями, страданиями... Лакей вдвинул в толпу стол, к нему - другой и, с ловкостью акробата подбросив к ним стулья, начал ставить на стол бутылки, стаканы; кто-то подбил ему руку, и одна бутылка, упав на стаканы, побила их. |
