|
Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком: - Все до одного берись, мать... Мужичок тоже грозил и визжал истерически: - Честно-о! А то - руки выломам! Крестясь, мужики и бабы нанизывались на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в улицу, - это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда. люди благочестиво примолкли, веревка, 'привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь, крикнул: - По третьему разу - дергай! - Эй, все ли схватились? - Ну - р-раз! - Глядите, чтобы Ермаков... - Два! - К-куда, пес? - Три! Длинная линия людей покачнулась, веревка, дрогнув, отскочила от стены, упала, брякнув железом. - Ну, вот и слава тебе, господи, - сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: - Мы, господин, ничего этого не видели - верно? Магазея - отперта, а - как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, - так ли? Он стал оправлять сбрую на лошадях, продолжая веселеньким голосом: - Замок, конечно, сорван, а - кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, - весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать - бунтовали, а виноватых - нету! Ну, теперь идемте... Отдохнувшие лошади пошли бойко; жердь, заменяя колесо, чертила землю, возница вел лошадей, покрикивая: - Эхма, уточки, куропаточки! Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы, закричал: - Эй, Василий Митрич! Сразу стало тише, люди как будто испугались, замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему. - Дали ссуду-то? - радостно спрашивал возница, а перед ним уже подпрыгивал красненький мужичок, торопливо спрашивая: , - Ты - кого привез? Ты - куда его? К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться. - Куда едете? В какой должности? - пугливо спрашивал он; печник поймал его за плечо и отшвырнул прочь, как мальчишку, а когда мужичок растянулся на земле, сказал ему: - Отойди прочь, Иван! Он выговорил эти три слова так, как будто они стоили ему большого усилия. Его лицо изъедено оспой, поэтому оно и было шероховатым, точно камень, из-под выщипанных бровей угрюмо смотрели синеватые глаза. Стоял он, широко раздвинув ноги, засунув большие пальцы рук за пояс, выпятив обширный живот, молча двигал челюстью, и редкая, толстоволосая борода его неприятно шевелилась. Самгин чувствовал, что этот человек не знает, что ему делать с ним, и нельзя было представить, что он сделает в следующую минуту. Подошло с десяток мужиков, все суровые, прихмуренные. - Вы - староста? - спросил Самгин, думая, что в следующий раз он возьмет револьвер. - Староста арестованный, - сказал один из мужиков; печник посмотрел на него, плюнул под ноги себе и сказал: - Что врешь? Староста у нас захворал. В городе лежит. Беременная баба, проходя мимо, взмахнула мешком и проворчала: - Рады, галманы, случаю. |
