|
Казалось, что, по существу, спорить им не о чем, но они спорили раздраженно, покраснев, размахивая руками; Клим ждал, что в следующую минуту они оскорбят друг друга. Быстрые, резкие жесты Макарова неприятно напомнили Климу судорожное мелькание рук утопающего Бориса Варавки. Большеглазое лицо Лидии сделалось тем новым, незнакомым лицом, которое возбуждало смутную тревогу. "Нет, они не влюблены, - соображал Самгин. - Не влюблены, это ясно!" Дронов, сидя на койке, посматривал на спорящих бегающими глазами и тихонько покачивался; плоскую физиономию его изредка кривила снисходительная усмешка. Лидия как-то вдруг сорвалась с места и ушла, сильно хлопнув дверью, Макаров вытер ладонью потный лоб и скучно сказал: - Сердитая. Закурив папиросу, он прибавил: - Умная. Ну, до свиданья... Дронов усмехнулся вслед ему и свалился боком на койку. - Ломаются, притворяются, - заговорил он тихо и закрыв глаза. Потом грубовато спросил Клима, сидевшего за столом: - Лидия-то - слышал? Задорно сказала: в любви - нет милосердия. А? Ух, многим она шеи свернет. Грубый тон Дронова не возмущал Клима после того, как Макаров однажды сказал: - Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что не смеет говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него - признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного. Прислушиваясь к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал все тем же скучным голосом: - Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: "Из вежливости говорится - баба, а ежели честно сказать - раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить". И вдруг, вскочив, точно уколотый, он сказал, стукая кулаком в стену: - Врете, черти! В университет я попаду, Томилин обещал помочь... Терпеливо послушав, как Дронов ругал Ржигу, учителей, Клим небрежно спросил: - Как же у тебя вышло с Маргаритой? - Что - вышло? - не сразу отозвался Дронов. - Ну, это - любовь? - Любовь, - повторил Дронов задумчиво и опустив голову. - Так и вышло: сначала - целовались, а потом все прочее. Это, брат, пустяковина... Он снова заговорил о гимназии. Клим послушал его и ушел, не узнав того, что хотелось знать. Он чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным. Было нечто непримиримо обидное в том, что существуют отношения и настроения, непонятные ему. Размышления о женщинах стали самым существенным для него, в них сосредоточилось все действительное и самое важное, все же остальное отступило куда-то в сторону и приобрело странный характер полусна, полуяви. Полусном казалось и все, чем шумно жили во флигеле. Там явился длинноволосый человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканного сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны. Размахивая тонкими руками, прижимая их ко впалой груди, он держал голову так странно, точно его, когда-то, сильно ударили в подбородок, с той поры он, невольно взмахнув головой, уже не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх. Он убеждал людей отказаться от порочной городской жизни, идти в деревню и пахать землю. - Старо! - говорил человек, похожий на кормилицу, отмахиваясь; писатель вторил ему: - Пробовали. |
