Я устыдилась. Осталась. Не доехав до Воркуты, мы повернули к югу. ТЭК снова находился недалеко. Я отпросилась выехать на сутки раньше, чтобы затем подсесть к своей труппе в проходящий поезд.

Купила водки для конвоиров и мелочей для своих товарищей, вроде мыла, сигарет, расчёсок, взяла билет. В пустынном Чикшине, кроме меня, никто из пассажиров не вышел. Поезд ушёл. Тундра. Темно. Пурга. В стороне на запасных путях я увидела два отцепленных тэковских вагона. На обоих висели здоровенные замки. Все были на колонне. Шёл концерт.

Запрятав свои кули под вагон, я отправилась к зоне. Исхитрилась, сообщила о своём приезде. Мне тут же вынесли ключи. Стены вагона, сотрясавшиеся от шквального ветра, казались скорлупой, а сам вагон – мотающейся в мировом пространстве коробкой. Я разожгла «чугунку». Огонь высветил нары, накиданные вещи. Всё та же фантасмагория и тот же ирреальный мир. Страшно. «Какая покинутость, господа! Какая покинутость!» – будет позже в тексте одной моей роли. То и дело я выглядывала наружу в завьюженную темень, угадала бегущую фигуру. Колю выпустили одного. Кинулась навстречу. На каком мы свете? Есть ли вообще кто-нибудь на планете? Если нет – и не надо! У нас с Колей были двадцать четыре часа жизни.

* * *

Время двигалось к весне. Гастроли нашего театра были завершены. С остановками мы возвращались на базу в Княжпогост. С одним из встреченных в поезде Сеня Ерухимович подошёл ко мне:

– Доктор Ш. хочет с тобой познакомиться.

Имя ближайшего друга Филиппа по их былым беспутствам мне было хорошо известно.

– Вот вы какая! – с любопытством разглядывал он меня.

– Вот вы какой!

Заочно я его не жаловала. Теперь увидела неглупого, дружелюбно настроенного человека. Доктор Ш. предложил перейти в свободное купе полупустого вагона, чтобы никто не мешал поговорить. С каким-то тоскливым испугом я слушала, как три года назад после освобождения он выписал сюда семью – жену и дочь. «А люблю другую женщину. К ней сейчас и еду. Только с нею и счастлив. Жене признаться не смогу. Она десять лет ждала моего выхода. Как справлюсь со всем этим, не знаю». Я надеялась, что с такой же откровенностью он скажет что-нибудь и о Филиппе. Но он отвлёкся. Приник к оконному стеклу и долго смотрел в темноту. Молчал. Потом сказал:

– Вам эти скелеты зон и бараков вдоль дороги мало что говорят… А я здесь начинал свою отсидку. Всех помню. Лежат здесь в свалочных ямах. Без могил, без крестов. Кого дожрал голод и вши, кого болезни.

Доктор стал расспрашивать: есть ли у меня родные? Куда думаю устраиваться на работу? Перед тем как проститься, он, не то желая ободрить, не то прояснить что-то, сказал:

– Хотел бы я вам чем-нибудь помочь. Вам треба быть сильной. Много закавык вокруг. У Филиппа юристы днюют и ночуют.

В оброненной фразе насчёт юристов не было ничего неожиданного, и всё-таки она как-то скверно застряла в сознании. Недружелюбие труппы из-за моих частых отлучек, бездомность, маловероятное устройство на другую работу, пять предстоящих лет Колиного заключения, то, что мне некуда и не на что взять сына, мысль о суде – всё это доводило меня до безумия. Одолеть это казалось невозможным. Я больше не хотела жить.

В минуту такого крайнего упадка сил и воли, по дороге в Княжпогост, решила в последний раз повидать Колю. ТЭК опять выступал в той же Ижме. Неправдоподобно, но на мой стук в дверь тэковского вагона выглянул сам Колюшка. Он был болен. В вагоне находился один.

– Что? Почему завязано горло? Ангина? Почему ничего об этом не написал?

– Что ты так разволновалась? Просто вспухли железы.