– Вы что, его видели?

– Видела.

– Живого? Когда?

– Месяц назад.

– Он худой? Во что одет?

– На нём была куртка. Не помню, какого цвета.

– Не может быть. Он бритый?

– Нет. У него шевелюра.

– Шевелюра? Цела? Такая пышная, чёрная?

Она закрывала себе рот обеими руками, чтобы не заплакать. Развернула письмо, глазами выхватывала строчки, бухнулась на колени:

– Простите меня! Как я вас встретила?! Мне это не простится! Я работаю в Смольном. Каждый день тьма посетителей. Жалобы. Заявления. Узнают адрес, приходят домой. Простите! Поймите!

Поняла: в одном конце – партийный Смольный, в другом – брат с номером на спине. Меж эдаких флангов существовать непросто. Долго мы с сестрой шли молча. С неожиданно крутой откровенностью она проговорила:

– У меня такое чувство, что ты незнакомый мне человек. Что ты когда-то была моей сестрой, а потом что-то случилось и… в общем, ты умерла.

– Почему, Валечка? – превозмогла я невыносимую боль.

– Не знаю.

– Попробуй объяснить. Мне это важно.

– Не могу. Ты из какой-то другой жизни. Я не понимаю тебя.

– Я слишком мрачная? И вокруг меня всё мрачно? Да? Я много плачу?

– Нет. Ты даже стараешься быть весёлой, но я не верю этому.

– Чему не веришь?

– В общем, ты какая-то чужая.

Внутри всё свело. Хотелось крикнуть: «Единственная моя сестрёнка, не называй меня чужой! Я не могу этого слышать. Я родная, твоя».

Оставшись без опоры, Валечка одолевала все напасти в одиночку. Имя старшей сестры для неё выхолостилось в пустой звук. Ей было неведомо, как я пыталась до ареста вырвать её из детдома, что делала для того, чтобы заполучить её к себе. Сейчас она была права: я «старалась». Старалась быть как бы без прошлого. Боялась её испугать. И ещё больше отдаляла.

На следующий день на этой муке поставила точку наша родственница, проживавшая в одной квартире с тётей Дуней:

– Ты бы не водила никуда с собой Валю. Не тронь ты её душу. Не нагружай ты нас. И веселье твоё какое-то перевёрнутое.

Когда она в первый раз открыла мне дверь, то не сказала даже «здравствуйте» после десяти лет, что мы не виделись: просто повернулась и ушла к себе в комнату. Я решила, что она не узнала меня.

Тётя Дуня вступилась за неё:

– Не сердись. Сын погиб на войне. Муж от разрыва сердца умер в одночасье. Нервы – никуда. Она говорит: «Не могу видеть этих несчастных сестёр. Не выдерживаю!»

Предстояло понимать всё, всех, ни на что не претендуя. Сказал же когда-то Александр Осипович: «Не можешь? Тогда изменись сама».

Я рвалась обратно на Север. Провожала меня только Валечка. О чём-то напряжённо думая, она не выдержала и спросила:

– Ты всё-таки скажи мне: за что тебя?

Нормальный вопрос: ведь человек за что-то отсидел семь лет! Как я могла ответить: «Ни за что»? Сестра решила бы – я лгу или не хочу быть откровенной. Своим растерявшимся сердцем она, конечно, жалела меня:

– Береги себя! Приезжай, Тамуся!

В бессилии извлечь из боли полное имя тому нечеловеческому, что уничтожило наш дом, надругалось над семьёй и сделало родство с отсидевшей сестрой едва ли не смертельно опасным, оставалось одно: храбриться.

* * *

В Вельске я отыскала знакомую по Урдоме, Капитолину С. Она предложила больше чем ночлег: «Пусть сюда приведут сына. Побудешь с ним у меня». Филипп, уехав в командировку, избежал встречи.

– Он всё препоручил мне, – объявила Вера Петровна.