– Он всё препоручил мне, – объявила Вера Петровна.

Принесла мне в подарок фотографию сына.

– С кем он здесь снят?

– С моей племянницей.

Юрочка жался, оглядывался на неё.

– Для чего вы ему это купили? Нам ничего не нужно, – снова ревизовала она привезённое сыну.

– Я скоро приеду за Юриком, Вера Петровна!

– Вы же не устроены. Неужели у вас не станет болеть сердце из-за того, что ребёнку у вас будет хуже, чем у нас?

– Ребёнку с матерью не может быть хуже!

– Филипп велел, чтобы я ни в какие разговоры с вами не вступала.

– Вы только что сказали, что он всё препоручил вам.

– Да, препоручил, чтобы я не бросала Юрочку.

– Что значит – не бросали?

– Ну, чтобы не оставляла вас с ним вдвоём.

– Как это – «не оставляла вдвоём»?

– Спросите у него сами.

– Я пойду погуляю с сыном.

– Нет, Тамара Владиславовна, это неудобно. Здесь все на виду друг у друга. Лишние толки, разговоры. Не надо. Я буду приводить его сюда. И так хватает всего.

Я не выдерживала её хозяйского, уверенного тона. Не желала признавать за ней полноту прав, не хотела быть ей благодарной. Но боялась открытых столкновений с ними обоими.

Стыд оттого, что я растеряна перед свободой, мучил меня. Последнее мамино напутствие сёстрам: «Доберитесь до Тамочки», Лизины слова: «Точила одна мысль – добраться до тебя» – укоряли. В меня верили. Путь, как всегда, оставался один – превзойти обстоятельства и себя. Спрессовать энергию. Взорваться! Бьётся же рыба об лёд – и, случается, попадает в желанную прорубь.

* * *

В Княжпогосте я узнала, что Колю в лазарет не положили, хотя улучшений со здоровьем не наметилось никаких. ТЭК находился в поездке. В поисках работы я снова методически обходила всё подряд. Ответ был прежний: «Вакансий нет». Клава в своей хибаре поставила для меня топчан. Дала что-то заменявшее одеяло. Она работала в больнице медсестрой. Возвращаясь домой, глушила водку, пела жалостливые песни, заплетающимся языком убеждала: «Говорю тебе: не найдёшь ничего!» – и задавала «весёлые» вопросы: «А ты понимаешь, зачем мы живём?» Добрый в сущности человек, она нещадно лупила свою дочь, которую забрала из детдома. Ужиться они не смогли, и через какое-то время Клава отравилась.

Вечерами я уходила к родным Сени Ерухимовича. Его сестра Фира служила в управлении лагеря.

– Научи меня печатать на машинке, Фира! Может, устроюсь где-нибудь машинисткой.

– Давай. Начинай, – ставила она передо мной машинку.

Нигде не столуясь, я блюла гордость: «Нет-нет, сыта. Всё в порядке». Как-то после очередного безрезультатного похода я понуро возвращалась к Клаве. Навстречу шла знакомая пара, муж с женой. Перейдя дорогу, они направились ко мне и… протянули мне буханку хлеба:

– Возьмите, Тамара, возьмите. Ничего не надо объяснять. Всё знаем по себе.

Потрясённость от столь откровенного сочувственного подаяния была настолько сильной, что буквально согнула меня…

* * *

Лишь одно моё усилие в ту пору обернулось удачей. Настойчиво атакуя адресные бюро южных городов, я разыскала Колюшкину мать. Из Кировабада прислали её адрес. Я ликующе сообщила об этом Коле. Сын нашёл мать. Мать – сына.

«Здравствуйте, дорогая моя дочка Тамара! – ответила мне Дарья Васильевна. – Получила Ваши оба письма, драгоценные для моего сердца и жизни.