У меня для подобного будущего не было чистой анкеты. «Запятнанная» биография служила прочной гарантией того, что в этом плане приятных неожиданностей не последует. Не было к тому же честолюбия, не было и нужного уровня успеваемости. Мои подруги после занятий шли домой выполнять домашние задания, а я бежала в артель рисовать косынки. (Неожиданно вышел приказ, запрещающий работать на дому. Надо было ходить в артель, как на службу.)

* * *

И в институте я была не совсем своя, а в артели среди немолодых женщин вообще чувствовала себя случайной. Переквалифицировавшиеся бывшие пианистки, учительницы и домохозяйки за работой болтали. Самой актуальной темой были мужчины. О них говорили без стеснения, разбирали по косточкам со знанием дела. Да и о жизни женщины были нелестного мнения.

– Жизнь? А, будь она неладна! – начинала самая старшая, Людмила Ивановна. – Не заметила, как состарилась. Ну, со мной ясно, а ты вот, – обращалась она к соседке, – тебе тридцать лет, посмотри, на кого ты похожа! Вся в морщинах, опухшая, вялая. Ну что это за дела? Плюнь ты на него! Мужики все скоты. Им только дай да подай. Вот скажите: найдётся такой дурак, который откажется поцеловать нашу Тамарочку? А кто подумает о том, чтобы она не ходила в стоптанных туфлях? Кто ей в дождь принесёт галоши и зонтик?

Разговоры эти тогда коробили. Святое и бытовое в моём сознании не сочеталось, всё это казалось вульгарным. Как можно не верить в прекрасные чувства и отношения? Целостность веры – защита.

Первой на эту целостность покусилась Лили. Она не нравилась моим подругам. По-иному, чем Роксана, но так же категорически. Ей ставили в укор практичность, предприимчивость. Но я не забывала её доброты при первом появлении в нашей семье и была к ней по-настоящему привязана. Для меня она оставалась доброй феей.

У неё был любопытный дом. Свою большую комнату она попеременно превращала в две или три, выгораживая спальню для детей, для себя и уголок гостиной. Талантливая, с отменным вкусом, неистощимая в выдумке, она могла покрасить стены в интенсивный синий цвет, потолок – в кремовый, а через некоторое время оклеить эту же комнату имитирующими дворцовый штоф обоями. Сочиняла себе экстравагантные туалеты. Была гостеприимна. Любила музыку. С игривым задором рассказывала, что она «из рода Малюты Скуратова». Но вот пришло испытание. Не справляясь с частными заказами, она время от времени просила ей помочь. Один из свиты молодых людей напрашивался мне в помощники и попутчики. И мы привыкли, что Лёва натягивает нам на подрамники шёлк, а мы с нею быстро, в четыре руки, рисуем. В один из воскресных дней во время работы Лили воскликнула томно:

– Ах, Тамарейшен, скажите мне что-нибудь!

Уловив счастливое состояние её духа, с намерением поддержать его, я начала:

– А мы вас любим. Я люблю. Лёва вас любит…

Лёва грубо оборвал меня:

– Кто вас просил? Что вы наделали?

В первую секунду я опешила, а в следующую поняла: не знаю что, но что-то скверное. Рванулась бежать из комнаты, но Лили, опередив меня, повернула в двери ключ:

– Нет, нет, Тамарочка, останьтесь, не уходите. Вы должны понять нас и простить. Вы на десять голов выше и чище нас, но мы любим друг друга.

Было стыдно. Я задыхалась. Требовала открыть дверь. Они каялись, просили в чём-то помочь. Я ничего не слышала. Меня потряс не Лёва. Он мне был безразличен. Но Лили? Их общий обман был невыносим. К тому же, узнав про Лёву, муж Лили, который хорошо ко мне относился, не поверил, что я ни о чём не подозревала. Назвал меня «ширмой» – это я восприняла как оскорбление. Объясняться с ним я не стала и на всю жизнь унесла ощущение бессилия перед такого рода «превратностями». Отношения с Лили была загрязнены: «Это и есть жизнь? Для чего рождается человек?» Наступил тяжелейший душевный кризис.