* * *

Платон Романович, приезжая из Москвы, постоянно уговаривал меня пойти с ним в оперетту или в ресторан.

– Как? Вы ни разу не были в ресторане? – удивился он.

– Ни разу.

– В таком случае пойдёмте в «Европейскую».

Мне было уже девятнадцать лет, но без маминого разрешения я никуда не ходила.

– Ну что ж, иди, – позволила она.

Платон Романович приехал с рыжим другом.

– А это Сёма. Самый мой близкий дружище. Знакомьтесь.

Сверкающий ресторанный зал «Европейской» своей церемонностью, усердием электрических лампочек, туго накрахмаленными скатертями, мраморными колоннами, бра, разноцветными бокалами зажёг незнакомые чувства. Помимо воли хотелось иначе ступать, быть по-иному одетой. Я чувствовала себя потерянной.

Когда подошли вышколенные официанты, я на вопросы Платона Романовича, что заказать на ужин, ответить не смогла. Чутьё подсказало моим спутникам, что на некоторое время меня следует оставить в покое. Ярким пятном смотрелся цыганский хор. Дружные смычки выводили вольную мелодию, что никак не вязалось с обликом зала. Едва я успела освоиться с новизной обстановки, как заметила в дверях крупного человека с пшеничной шевелюрой. Он неторопливо прошёл к середине зала, меланхолично прислонился плечом к колонне и, медленно поворачивая голову, обводил взглядом сидящих в ресторане людей.

Я узнала в нём чтеца Владимира Яхонтова, которого впервые слушала в Ленинградском лектории, будучи школьницей восьмого класса. В его программе тогда была речь Димитрова. В ярком артистическом исполнении Яхонтова она производила неповторимо победное впечатление. Слышала я и другие его программы. И вот сейчас он стоял в этом зале! И без того взвинченная непривычными эмоциями, я едва поверила в истинность происходящего, когда встретилась с ним глазами и увидела, как, не отводя от меня взгляда, он направился прямо к нашему столику. Сердце застучало где-то в горле. Как сквозь сон, я услышала голос Платона Романовича:

– Володя! И вы в Ленинграде? Садитесь к нам!

Едва ответив на приветствие, отмахнувшись от ритуала знакомства, Яхонтов в продолжение какой-то своей фантазии плавно перенёс свой стул к моему, поставив его чуть позади, и, наклонившись ко мне, неожиданно обрушил:

– У одной дамы умирал муж. О-о, как она горевала! Стоя у смертного одра, клялась рыдая: «Мой дорогой, я буду тебе верна до последнего дня своей жизни!»

Я мгновенно приняла условия игры и вся обратилась в слух.

– «Дорогая, – произнёс умирающий, – будет достаточно, если ты останешься мне верной до тех пор, пока не высохнет моя могила», – продолжал тем временем чтец. – Навещавшая соседнюю могилу вдова была поражена, увидев, как дама в чёрном обмахивает могилу веером. «Что это значит?» – спросила она у служанки. «Муж моей госпожи только что умер. На смертном одре сказал, что будет вполне достаточно, если она будет ему верна до поры, пока не высохнет его могила».

Яхонтов закончил притчу. Все вокруг зааплодировали. Платон Романович разлил вино, они уже о чём-то говорили, а я всё ещё хмелела от воздуха надвещной страны, в которую таким преудивительным образом попала. Не принимая участия в разговоре, я, замерев, гадала: уйдёт этот великолепный чтец или нет? Он не ушёл. Во мне всё пело. Трое мужчин провожали меня до дому. Яхонтов читал Маяковского.

– Как? – спросил он.

– Не понимаю Маяковского, – ученически ответила я.

– Вот и прекрасно. Об этом мы и поговорим завтра, в двенадцать дня, у Медного всадника, коль эти двое не поняли, что им давно следовало убраться!

Перемахивая сумасшедшими прыжками дворовые лужи, не понимая, в шутку то было сказано или всерьёз, я неслась домой.