А в день, когда сдал документы в институт и распрощался с папиком, довольным до чрезвычайности, отправился на вокзал, на станцию Сортировочная. С моим телосложением, вернее, теловычитанием грузить тяжёлые ящики с черешней и клубникой — не курорт. Но я хорошо усвоил уроки папика: если мужик, должен приносить в дом деньгу, не смеешь стать нахлебником.

Разгрузка вагонов, продажа книг — чем ещё заработать свой прожиточный минимум?! Можно было бы устроиться ночным сторожем, но тратить на заработки ночи я не желал.

Начав учиться в институте, я уже не мог так легко срываться на халтуру. А стипендии не хватало и на десять дней. Почти два года я кое-как промаялся, а в конце третьего курса стал приставать ко всем встречным-поперечным, не знают ли они, где подзаработать. Тут и возник передо мной Тюбик.

— Разведка донесла, — начал он возвышенным тоном, — тебе не помешала бы халтурка?! Имеется… — Тюбик заговорщицки вывел меня на лестницу. — Если в самом деле нужна, после занятий жду тебя у себя.

«У себя» — это значит в комитете комсомола.

— Подходит, — чуть не завопил я. — Очень даже подходит. Как я тебе благодарен!

Тюбик остудил мой восторг.

— Лавры и литавры потом. По дружбе много не запрошу. Будешь как сыр в масле кататься. Только не трепись.

Вот он, миг перелома моей жизни, — невинный разговор с Тюбиком. Мне тогда даже в голову не могло прийти, какую роль в моей жизни сыграет Тюбик.

За большим пространством стола выглядел Тюбик внушительно, не скажешь, что мой ровесник — мальчишка двадцати с небольшим лет. И всегда-то он был красив и подтянут, а теперь, став секретарем «всея Руси», так мы прозвали его, и вовсе неотразим: моден, элегантен, отутюжен, в складках и блёстках.

Он встал, приветствуя меня, протянул руку, будто мы не здоровались сегодня и не вместе слушали лекции, запер дверь, величественным жестом указал на стул, приставленный к столу для посетителей, перпендикулярный к его — хозяйскому, и уставился на меня оценивающим взором. Смотрел сверху, потому что был много выше, и вроде примериваясь, как бы получше заглотнуть меня, и я почувствовал себя кроликом перед удавом.

— Ну, давай раскинем карты, старик!

Абсолютно ничем Тюбик не оскорбил меня, наоборот, проявил симпатию, гостеприимство и заботу, почему же расхожее слово «старик», и тон его, и взгляд, и этакий царственный жест покоробили меня?

Конечно, я мог поддаться своему интуитивному чувству и выйти вон, хлопнув дверью, но в моём кармане был лишь рубль с мелочью, просить у отца я не мог, а идти на вокзал вместо занятий да ещё в февральский холод не хотелось. И я, ощутив липкую, отвратительную слизь холуйства, проглотил горькую слюну и… покорно приготовился внимать властелину. И тут же разозлился на свою холуйскую покорность.

Если бы я тогда прислушался к себе и поверил бы своему чувству!..

— Для начала просьба, — мягко заговорил Тюбик. — Конечно, мы с тобой старые школьные друзья, но, понимаешь, старик… я прошу тебя, при посторонних не зови меня Тюбиком, забудь ты эту дурацкую кличку!

Я, вытаращив глаза, уставился на Тюбика.

Оказывается, я не помню его имени. Фамилия его — Скопов, а зовут… А отчества я вообще сроду не знал.

— Как твоё отчество?

— Валентин Аскольдович я, — сказал он просительно. — Ты, старик, не обижайся. Власть она обязывает. Ну, договорились? — Тюбик облегчённо вздохнул, будто одолел тяжкий перевал. — Вот и ладно, а теперь дело.