Она ушла с пляжа. Ну ушла и ушла, мало ли зачем человеку понадобилось отлучиться на несколько минут. Но проскочил час, а она не возвращалась. С трудом оторвавшись от «Идиота», я пошёл искать Тошу. Её не было ни в комнате, ни в саду, ни на тропах наших обычных прогулок.

Приближался ужин. Я терпеливо ждал: сейчас вернётся. Не вернулась.

Что произошло? Мы не ссорились.

Украли абхазцы? Улетела в Москву?

Я кинулся в сторону домов отдыха. Мы не любили пробираться между телами загорающих и редко гуляли у моря.

Она сидела на самом берегу, прижав подбородок к коленям. Мимо неё люди входили в воду и выходили из воды, носились взад-вперёд дети, брызгались, визжали, смеялись. Она же точно камень, обтекаемый звуками и волнами: лишь посвёркивают на ней брызги в лучах вечернего солнца, подбирающегося к морю. Я сел рядом, коснулся её плеча. Она продолжала смотреть вдаль. В тот час я не связал её состояния с книжкой, тем более что книжки с ней не было, решил: она затосковала о муже.

Несколько дней подряд я слышал от неё лишь — «ничего», «да», «нет», «всё в порядке», «нормально».

Наши бесконечные разговоры, наше одинаковое ощущение людей, картин, книг, наши ночи… и вдруг мы — по одному. Она не гонит меня прочь, не собирает моих вещей, но в ту минуту, когда я пытаюсь обнять её, выскальзывает из моих рук и отгораживается отговорками: «не надо», «не могу», «нельзя».

Я забросил «Идиота». Какой там Достоевский, у меня тут своя достоевщина. Перестал купаться, спать. Смотрел на блики, передвигающиеся по потолку ночными духами, и не знал, что мне делать: собрать вещи и поскорее бежать от неё куда глаза глядят, признав себя побеждённым, или терпеть и перетерпеть это её состояние.

Однажды ночью не выдержал, стал трясти её, как дерево: «Нет, вы скажите, что с вами? Чем я обидел вас?» «Не обидел, нет, — сказала она. — Ты ни при чём». «А что или кто при чём?» — завопил я, получился же жалкий голос. «Не мучай меня, оставь. Ты ни при чём». — Она попыталась вырваться из моих рук. И то, что она сопротивлялась, то, что вырывалась, разозлило меня. «Язычок проглотили?» — нагло спросил я и силой, жадный, оскорблённый, заставил её подчиниться. «Животное», — тихо сказала она, сбрасывая с себя мои руки, мою страсть, злость и обиду.

На другой день я пошёл на базар, а когда вернулся, её снова не было. В этот раз я нашел её далеко от нашего дома, в уединённом уголке под самыми соснами: она стояла перед мольбертом. Слава богу. Теперь, может, вылезет из этого тупика. Я оставил её в покое. И даже снова принялся за своего Достоевского.

Обычно с каждым часом, проведённым за мольбертом, Тоша становилась спокойнее: лицо просветлялось, пока не устанавливалось на нём сияющее выражение. А тут шли дни, она же всё больше мрачнела. И так тощая, превратилась в щепку, под глаза легли чёрные тени. На лице застыло выражение тоски.

Я не выдержал и, когда она уснула посреди изнурительно жаркого дня, нарушил нашу договорённость: раскрыл её холст. И волосы зашевелились у меня на голове.

Прежде всего — огонь. Ослепляет. Факелами горят люди, распятые на крестах, взрослые и дети. Кресты — по берегу моря. Не выписаны, едва намечены контуры догорающих зданий в глубине картины и арена, на которой дикие звери душат людей.

Вот что носила в себе Тоша столько дней! Вот что такое «Камо грядеши?»! Какую же силу нужно иметь, чтобы пережить прочитанное?!

Главное — пламя. Пятнами. Очертания людей едва намечены. Единственное, что выписано, — глаза. В них нет страха перед близкой смертью, нет бунта, нет сожаления.

Я вышел к морю.

Беспределен многоцветный простор — вовсе не враждебный человеку мир.