На неё жалко смотреть. Красные пятна. Прыгают губы. Совсем не походит на Зверюгу. Выглядела бы смешно — такая большая и чуть не плачет! — если бы не страдание в каждой черте её крупного некрасивого лица.

— Ты же говорил, не можешь без математики! — повторяет Зверюга. Голос её почти не слышен. — Ты же говорил, идёшь на мехмат!

— Мы очень любим математику! — восклицает патетически Волечка, отворачиваясь от Зверюги. — Конечно, больше математики мы любим вас, потому что вы не от мира сего, в вас нет ничего для себя, вы только математику и видите. Но наша профессия — живопись! — кричит он громко. — Мы — художники, понимаете? И Птаха должен служить не науке, а живым людям, он должен им открыть… — Зверюга пошла к двери, чётким своим шагом припечатывая паркет: солдат в юбке, бессонный, самоотверженный, лишённый всех личностных примет солдат — страж науки. — Куда вы?! — позвал её растерянно Волечка.

— В канцелярию, — сказал я ехидно. — Подавать заявление об уходе из нашей школы. Ты ведь сейчас подписал приговор…

Мы все смотрим ей вслед, не решаясь догнать, вернуть, не решаясь утешить, потому что утешить нечем.

Через два дня под конвоем Волечки и папика я понёс документы в Суриковское.

Одно утешало меня — Волечка поступает в Суриковский вместе со мной.

Но каково же было моё потрясение, когда Волечка не стал сдавать свои документы. Он достоял рядом со мной до мгновения, когда процедура сдачи моих документов была закончена.

— А ты? — спросил я.

Но Волечка вдруг спиной, спиной и… смылся.

Я, вытаращив глаза, уставился на папика. Он был очень красив в эту торжественную минуту и очень доволен.

— Не вздумай провалиться. Впрочем, — он усмехнулся, — тебе достаточно лишь явиться на экзамен.

— Почему Волечка не сдал документов? — как дурак спросил я у папика.

— Откуда я знаю?! — пожал плечами папик. Но по тому, как он пожал плечами, по тому, как довольно усмехнулся, я понял: Волечка — работа папика. И Зверюга не ушла из школы! Значит, Волечка поступает на мехмат. Тут я вспомнил, с какой трепетностью взял он у меня задачи, посланные Зверюгой. Значит, спектакль?!

— Как ты смел… за моей спиной… с Волечкой?.. — начал я возмущённо, но папик хлопнул меня по плечу и пошёл к выходу.

Он знал, документы назад не заберу — кроме Волечки существует моя мама, и она потеряет папика, если я не выполню поставленные им условия.

Да, папик хорошо знает меня. Сдав документы в Суриковское, я весь сосредоточился на живописи. Тоша со мной, и мои картины — для Тоши. Я решил доказать ей, что, кроме горя и мрака, есть вечерний торшер и прелюдия Шопена, и нестрашный розовый закат, и мороженое в орешках, есть спасение даже из смерти. Нельзя сидеть и страдать, и ждать конца. Нельзя видеть лишь несчастья. И я стал писать ту же картину, что написала Тоша, но смысл решил придать ей другой.

Так же лежит не рождённый ребёнок, так же дом разрушен, и частично разворочена земля.

Может быть, я слишком молод, а может быть, моё поколение, не видевшее войны, не пережившее голода, закормленное игрушками и благами, просто не способно представить себе трагедии… сейчас всё это не имеет значения. Важно то, что даже в нашей, не южной, широте время от времени нам является солнце и освещает наш красивый город, греет нас, давая нам возможность расслабиться в его тепле.