|
И ужинать я не хочу, я хочу только спать. - Обижаете, дорогой! Как без ужина? - Вместо ужина будет завтрак, ладно? - сказал я ему с нажимом, намекая, что все свое гостеприимство он сможет показать мне за завтраком, утром, и он тут же понял, что, кажется, сможет отделаться от меня взяткой, хорошим угощением или еще чем-нибудь. Он явно повеселел, приободрился, провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге расписывая достижения в деле перевыполнения плана и расспрашивая, какие вина я люблю и какие коньяки. Домик для гостей был действительно замечательный, в саду, обставлен финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка и водки, здесь же лежали свежие фрукты и овощи - ужин или завтрак можно было начинать прямо сейчас. Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли. - Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим. - Во сколько? - спросил он нетерпеливо. - Ну, в девять, а десять... - Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать тут? - Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи. Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды - весь Млечный путь - висели надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и направился в сторону этого смеха. Группа молодежи - человек шесть - сидели во дворе какого-то дома, пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали "Голос Америки" на турецком языке. При моем появлении приемник был выключен, но - пачка московских сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что лесная школа - "а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер, песни поют у костра до двенадцати ночи". Допив чай и попрощавшись, я вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек. Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким - только подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было путешествие не для московской обуви и не для моего сердца... Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о какой-то кустарник, заноза в руке - я вышел к затухающему костру лесной школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг костра подростки. Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и моложавым - на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше. Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке, спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении смолкли. |
