– Быть может, ты доставишь себе это удовольствие. Раз он подобрал колбасу, значит, я делаю вывод, он побывал там, где ты ее выбросил. Что он там искал? Его жена сказала, что он ушел посмотреть медвежий след, но это неправда. Он знал, что мы приедем, и нетерпение погнало его нам навстречу. Значит, его интересовало наше прибытие; к тому же он думал, что, пока его нет, мы куда легче обнаружим Мубарека, видеть которого нам не следовало. Можно предположить, что эти негодяи обещали ему часть денег, которые добудут, убив нас.

– Пусть он утрет себе рот несолоно хлебавши. Я скажу тебе, сиди, что мы очень цацкаемся с этими людьми. Нам обязательно надо их перестрелять; люди только спасибо нам скажут за это.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. Я ведь даже стрелял в них. Мубарек умирает от двух моих пуль. Но нападать из засады я не стану. Это было бы убийством. Если же они нападут на нас и будут угрожать нашей жизни, мы станем отбиваться от них всеми способами.

Мы подошли к огню; возле него уже собрались все остальные. Конакджи воткнул в землю две рогатины, а теперь, взяв еще один сук, игравший роль вертела, нанизывал на него огромный кусок конины. Если он полагал, что мы разделим с ним трапезу, то ему следовало расстаться с этой иллюзией. К счастью, у нас с собой был небольшой запас еды, которого кое-как хватило бы на этот вечер.

Когда торговец углем увидел, как мы ужинаем, в нем взыграл такой аппетит, что он не в силах был дождаться, пока конина прожарится. Он пошел в дом, позвал жену и… захватил с собой злополучный сверток. Оба уселись у костра. Он размотал тряпку; верно, в нем лежала колбаса. Он поделил ее, правда, очень неровно; его жена получила меньшую часть, а он – большую. На вопрос конакджи, откуда он раздобыл колбасу, тот пояснил, что привез ее после одной из торговых экспедиций. Он мог ее есть, ибо не был магометанином. И оба принялись уплетать ее с нескрываемым удовольствием. Халеф внимательно смотрел на них. Он рад был бы отпустить реплику, но не мог же он себя выдать.

Из дома все доносились стоны и всхлипы Мубарека, смешиваясь с отдельными воплями ужаса. Казалось, что человека подвергают пыткам. Его сообщники ничуть не волновались. Я попросил женщину взглянуть на него и дать ему воды, но в эту минуту жаркое было готово и ей было уже не до больного. Тогда я сам поднялся с места, чтобы войти в дом.

Стоило мне только встать, как Мубарек испустил такой ужасный вопль, что меня обдало холодом. Я хотел поспешить к нему, но тут он сам появился в дверях и закричал:

– Помогите! Помогите! Все горит! Я в огне!

Он устремился к нам. Лихорадочное возбуждение лишь подчеркивало слабость его сил. Через несколько шагов он остановился, тупо уставился на огонь и в ужасе проревел:

– И здесь пламя! Всюду пламя, здесь, там, тут! И внутри меня все горит, горит, горит! Помогите! Помогите!

Здоровой рукой он рассек воздух, а потом тяжело рухнул наземь; вновь послышался тихий, но раздиравший душу стон.

Мы подняли его, чтобы вновь отнести в комнату, но с трудом могли его удержать, ведь он считал нас злыми демонами и отчаянно отбивался от нас. Когда мы занесли его в дом и положили на подстилку, он побледнел и закрыл глаза.

Впрочем, вскоре он опять начал все сызнова; это было невозможно выдержать. Он долго не успокаивался; тогда я снова зашел в дом, чтобы взглянуть на больного. Он лежал в потемках; я зажег лучину и посветил ему в лицо.

Его глаза расширились и пристально посмотрели на меня. Он снова пришел в сознание и узнал меня.

– Собака! – прошипел он в мой адрес. – Значит, ты прибыл? Да проклянет тебя Аллах!

– Мубарек, – серьезно сказал я, – подумай о себе. Еще до восхода солнца ты предстанешь пред Вечным Судьей.