|
Казалось, это был лишь физический труд. Но день уходил за днем, и Лутерин все больше относил эту задачу к разряду духовных; и чем очевиднее это становилось, тем более крепли связи, идущие от его сердца и Колеса к Фреиру, и Беталиксу, и ко всем созвездиям. Из понимания рождалась уверенность, что Колесо несет в себе не только физическое наказание, но и – как свидетельствовала легенда – зарождение мудрости. – Тяните! – кричал он опять и опять. – Тяните, святые и грешники! С этой самой минуты он превратился в фанатика, мигом вскакивающего с койки и принимающегося за работу, едва раздастся призыв долгожданных труб. Он посылал проклятия тем, кто (в его воображении) поднимался со своего места не так споро, как он. Он проклинал тех, кто вообще не трудился у своих цепей, как трудился он сам. Он не понимал, почему время, отведенное для работы, так коротко. Ночью – если только за пределами Колеса существовала ночь – Лутерин ложился спать и видел во сне медленно, со скрипом и хрустом вращающееся Колесо, подобно жерновам размалывающее жизнь людей в прах. Колесо не останавливалось ни на день, с тех пор как великие Архитекторы воздвигли его. Вращение Колеса таило в себе горькую иронию. Узники, сидящие, подобно личинкам, каждый в своей камере по окружности Колеса, вынужденно влеклись сквозь гранитное сердце скалы. И лишь отдавшись этому жестокому путешествию, рьяно в нем участвуя, можно было надеяться выйти наружу. Только путем участия в этом путешествии можно было организовать вращение Колеса, которое означало свободу. Только проникая в утробу горы, возможно было выйти наружу свободным человеком. – Тяните, тяните! – кричал Лутерин, напрягая все силы. Он думал о 1824 других заключенных, сидящих по своим камерам и вынужденных тянуть за свои цепи для того, чтобы выйти на волю. Он ничего не знал о том, какие беды бушуют сейчас во внешнем мире. И о том, цепи каких событий положил начало. Он ничего не знал ни о тех, кто остался жить, ни о тех, кто умер. Мало-помалу, по мере того как теннер уходил за теннером, его разум наполнялся ненавистью к другим заключенным – некоторые из них были больны, а другие, может быть, умерли, – которые не могли тянуть Колесо в полную силу. Ему казалось, что он один тащит тяжесть Колеса на своих плечах, рвет сухожилия, что он один катит Колесо сквозь гранитную толщу к свету. Прошло положенное количество теннеров, и миновал малый год. Изменились только царапины на наружной гранитной стене. В остальном все осталось прежним. Однообразие завладело его еще незрелым рассудком. Теперь он уже не всегда вскакивал с места, когда над головой начинали греметь трубы священников, зов которых заглушала толща гранитного свода. Постепенно мысли об отце отступили на задний план. Терзаясь чувством вины, он пришел к следующему убеждению: отец сам страдал от чувства неискупаемой вины и потому сам вложил в руку своего сына нож, а после вышел с ним на улицу, чтобы там встретить смерть. Это лицо с вечно лоснящейся кожей было маской подлинного страдания. Довольно много времени прошло, пока он наконец решился посетить отца в пауке. Но эта мысль долго зрела в его мозгу, не давая покоя. На второй год своего одиночного заключения Лутерин улегся на койку и закрыл глаза. Он мало что знал о том, что теперь следует делать. Но постепенно состояние паука овладело им и он опустился вниз, во тьму более глубокую, чем сердце горы. Никогда прежде ему не случалось нисходить в печальный мир духов, где все некогда живые, а теперь расставшиеся с жизнью, медленно тонули в жуткой тишине небытия. |
