|
– Ты можешь и передумать. А теперь ты должен доложиться Владетелю Харнабхара. Когда-то – ты, верно, помнишь – Владетель и Хранитель Колеса располагались в одном месте. Теперь, после того как между церковью и государством произошел раскол, они расположены в разных местах. – Владыка, могу я спросить? – Спрашивай. – Мне еще нужно многое понять... Кем считает меня церковь, святым или грешником? Чтобы ответить, Хранителю пришлось откашляться. – Церковь не может оправдать отцеубийство, поэтому я думаю, что ты признан грешником. Как же иначе? Возможно, за десять лет, проведенных в Колесе, ты искупил свой грех... В то же время лично я, говоря между нами... я хочу сказать, что ты избавил мир от величайшего злодея, поэтому сам я считаю тебя святым. Хранитель рассмеялся. «Значит, могут быть и тайные враги», – подумал Лутерин. Поклонившись, он повернулся и пошел прочь, но Хранитель окликнул его, приказывая вернуться. Хранитель поднялся на ноги. – Так ты не узнал меня? Я Хранитель Колеса Эбсток Эсикананзи. Эбсток – старый друг. Когда-то ты собирался жениться на моей дочери, Инсил. Как видишь, я занял довольно значительный пост. – Если бы отец остался жив, ты никогда бы не занял пост Хранителя. – Кого же мне винить? У нас с тобой одна причина чувствовать благодарность. – Благодарю вас, владыка, – отозвался Лутерин и покинул августейшее общество, взволнованный замечанием по поводу Инсил и полный мыслей о ней. Он понятия не имел, куда ему придется отправиться, чтобы доложиться Владетелю Харнабхара. Но Хранитель Эсикананзи уже все устроил. Лутерина ожидал ливрейный раб с санями, на которых меховой полог защищал седока от холода. От скорости у него захватило дух, а от звона колокольчика на упряжи закружилась голова. Едва сани тронулись, он крепко зажмурил глаза и не открывал всю дорогу. По сторонам раздавались голоса, похожие на пение птиц, полозья скрипели по льду, навевая какие-то воспоминания – он не мог понять о чем. Воздух пах горечью. Насколько он успел разглядеть Харнабхар, пилигримов тут больше не было. Дома стояли с закрытыми ставнями. Все, казалось, уменьшилось и сгорбилось по сравнению с тем, что он помнил. Кое-где в верхних окнах горел свет – в жилых домах и в лавках, которые еще работали. Его глаза болели от света. Он откинулся в санях, кутаясь в мех, вспоминая Эбстока Эсикананзи. Он знал этого ворчуна и отцовского приятеля с самого детства, но ему никогда не приходилось сталкиваться с ним близко, говорить по душам; Эбсток должен был пуще других печалиться о судьбе своей дочери Инсил. Сани заскрипели и остановились, колокольчики весело звякнули. Их тонкие голоса тонули в звоне большего колокола. Он заставил себя открыть глаза и оглядеться. Они проехали сквозь огромные ворота. Он узнал и ворота, и домик сторожа у ворот. За этими воротами он родился. По обе стороны от дороги громоздились теперь трехметровые сугробы. Должно быть, теперь они проезжали – да, конечно – через Виноградник. Впереди уже показалась крыша знакомого дома. Колокол, голос которого невозможно было забыть, звенел неумолчно. Шокерандит погрузился в теплые воспоминания о тех днях, когда, еще мальчик, волоча за собой небольшие санки, бежал к парадной лестнице. На вершине лестницы стоял отец, в ту пору остававшийся дома, и улыбался, протягивая к нему руки. Сейчас у парадных дверей стоял вооруженный часовой. Саму дверь на треть закрывала небольшая будка, где часовой прятался от холода. Часовой стукнул кулаком к дверь, раб открыл двери и занялся Лутерином. |
