— Кто уснет первым, пусть положит голову на плечо другого, — прошептала в темноте Клер.

Жюльен улыбнулся. Знакомые с детства слова, очередная магическая формула прошлого.

Они еще долго ждали отправления в полумраке, наполненном шепотом почти невидимых соседей: старушка бормотала молитвы, толстяк, от которого несло перегаром, уже храпел. Наконец раздались пронзительные свистки, паровоз запыхтел, и состав медленно пополз вдоль перрона. Увы, им предстояло путешествовать вслепую, так и не увидев местности, по которой они будут проезжать! Жюльен решил, что не пропустит, момента, когда мать начнет засыпать, но ритмичное покачивание вагона притупило его бдительность, сделав голову пустой, лишенной всяких мыслей. В полузабытьи он оперся на плечо матери, и та не отстранилась. Мальчик вновь подумал, что им понадобится время и терпение для восстановления былой близости, но потом перестал сопротивляться усталости, и его тут же обступили призраки, соткавшиеся из тумана воспоминаний; они выплывали из того времени, как любила говорить мать, увлекаемые монотонным движением поезда, ибо то, что сначала воспринималось как скрежет и грохот, постепенно свелось к вкрадчивому, едва различимому шороху. Скоро Жюльен перестал ощущать и неудобство жесткого сиденья, и спертый воздух от давно не мытых тел в битком набитом вагоне.

Он увидел отца верхом на черной лошади. Животное тяжело дышало, бока были взмылены, грива прилипла к холке. Да и сам Матиас Леурлан сидел весь покрытый грязью, с перекошенным от злобы лицом. Как ни мал был Жюльен в то время, он сразу заметил кровь на боках лошади в местах, где ее пришпоривали. В нос ударил острый запах вспотевшего, загнанного животного. И кровь… кровь на лошадиной шерсти, глубокие кровоточащие ссадины, стальные шпоры и стремена — всё в крови. Даже в свои шесть лет мальчик понял, как велики были страдания несчастной кобылы. Матиас сквозь зубы бормотал какие-то гадости, ругательства, смысла которых Жюльен не понимал. Слова отца, обращенные к лошади, сводились к тому, что она, дескать, дорого заплатит за содеянное.

Всегда, когда Матиас переходил на крик, он словно вырастал на глазах, становился еще выше, мощнее, наливался темной силой, и мальчик невольно подался назад, отыскивая глазами укромное местечко, где спрятаться.

— Что с тобой? — раздалось сверху, с балкона. — Что произошло, почему ты в таком виде?

— Проклятая кляча, все из-за нее! — прорычал отец. — Сбросила меня возле фермы Водре, не смогла перескочить через изгородь, падаль! Она свое получит, уж я ей покажу…

— Остынь, слышишь! — перебила его Клер, встревоженная дрожащим от ярости голосом мужа. — Ты ранен? Нет? Остальное не важно! Ступай переоденься, а я пока приготовлю ванну.

— Ни за что! — послышался ответ. — Не раньше, чем я ей задам. Папаша Горжю с сыном видели, как я свалился, к полудню вся округа будет судачить, что я не смог удержаться в седле!

— Бог ты мой, — вздохнула мать. — Папаша Горжю! Да какая разница, что станут болтать люди?

— Значит, есть разница! — взревел отец. — Я должен быть на высоте. Да где тебе понять… Не вздумай вмешиваться — я сам принимаю решения, как мне и положено по праву!

Жюльен забился в кусты, скорчившись, чтобы его не заметили. Он не любил, когда отец говорил таким тоном, не любил исходившего от него запаха конского пота и вина. Обычно это не предвещало ничего хорошего — сначала раздавались крики, а потом неизбежно совершалось что-то ужасное.