— Почему он тебя обвинял?

— Надеялся, что после смерти Матиаса я брошусь ему в объятия. Но я заявила, что ухожу. Тогда он обезумел. К тому же я почти уверена, что, обвиняя меня, он старался освободиться от угрызений совести. Осознав чудовищность содеянного, Шарль стремился об этом забыть. Последнее время он вел себя как ненормальный, нашей жизни угрожала опасность, так что выбора не оставалось. Мне удалось скопить немного денег и договориться с директором пансиона. Я хотела избавить тебя от влияния Шарля: в этом доме ты стал бы таким же сумасшедшим, как Леурланы.

Мать замолчала, наступила напряженная тишина.

— Почти все… — произнесла наконец Клер. — Семь лет жизни. Но эти годы тянулись бесконечно. Страх, все время страх, и муки совести. Шарль безнадежно испортил мне лучшие годы. Шарль и Матиас — оба. Они напоминали двух псов, которые грызутся, чтобы возглавить свору, до тех пор, пока не искусают друг друга до смерти. А я стояла между ними в ожидании, что они и меня разорвут с минуты на минуту.

— Брюз рассказывал о ружье… — вспомнил Жюльен.

— Да, ружье вымотало мне все нервы. После этого испытания война казалась пустяком, почти отдыхом. Странно, верно? Даже бомбардировок я боялась меньше, чем ружья Матиаса, когда он, спрятавшись за деревом, держал меня на мушке. Мне весь день приходилось проводить на улице под палящим солнцем, лишь бы он не заподозрил, что я побывала в спальне отца. Уж Матиас бы не промахнулся, а отец ни за что бы его не выдал — у Леурланов принято все улаживать между собой.

Теперь я о многом жалею: мне следовало уйти раньше, но я успела привыкнуть к обеспеченной жизни — удобства всегда расслабляют. Часть ответственности лежит и на мне — ведь я вскармливала их безумие! Никогда мне не удавалось почувствовать к ним настоящую ненависть — ни к тому, ни к другому. Вот чего мне не хватало — ненависти!

Была уже глубокая ночь. Жюльен понял, что Клер вот-вот замолчит. Испытал ли он облегчение? «Мать изложила свою версию, — звучал в его голове предательский голос, — но где доказательства, что она не лжет?»

Сидя возле матери, Жюльен долго, до боли в шее, наблюдал за перемещением бомбардировщиков. Им вновь овладело сомнение, и он принялся перебирать в памяти исповедь Клер, хотя и дал себе слово больше к этому не возвращаться.

На первый взгляд все было убедительно… Уж слишком убедительно. Не проходило неприятное чувство, что его обвели вокруг пальца. Как узнаешь? У Клер были годы, чтобы подготовиться к жалостливому рассказу, заново переписать историю, отведя себе роль жертвы… Она могла тысячу раз все повторить перед неминуемым объяснением с сыном. Вероятно и то, что в конце концов мать сама поверила в эту ложь…

Но Жюльена мучило другое — ни разу Клер не произнесла слов: «Ты — сын Матиаса». Он ждал, но они так и не были сказаны. Почему? Из стыдливости? Досадно. Конечно, они неизбежно вызвали бы смущающие обоих образы, связанные с интимной жизнью, однако уход в сторону сразу порождал новые гипотезы.

Может, этого не произошло потому, что она сама точно не знала? Потому что была любовницей старика и не могла с уверенностью говорить об отцовстве?

Мальчику захотелось положить рядом фотографии Матиаса и Шарля, рассмотреть себя в зеркале и сравнить со снимками. На кого из них он похож? Клер многое открыла, но еще о большем умолчала. В ее рассказе имелись пробелы, нестыковки.