Сократ Константинович медленно-медленно поднял свою руку и ткнул пальцем в клавишу вызова по внутреннему коммуникатору. Когда ему ответил чей-то молодой бодрый голос, он сказал:

— Костя, есть срочное дело… Возьми-ка штурм-группу и дуй в бар «Даблъю-Си»… это на Хорошевском… да-да, в полном снаряжении… Ты же знаешь Юлова, начальника Внутреннего отдела? Да-да, того самого… У него в этом баре сейчас должна состояться встреча с одним человеком… Так вот, нужно сделать всё, чтобы Юлов не явился на эту встречу, а если это не удастся — то чтобы он не причинил этому человеку вреда. Ты меня понял?.. Если я говорю «всё», это значит — ВСЁ!..

Да, ты прав… Но другого выхода у нас нет… И еще: держи со мной постоянную связь… Да… Желаю удачи.

Сегодня Рувинскому почему-то не работалось. Он уже испробовал все известные ему стимулы, заставляющие сидеть за компьютером, начиная от музыки и кончая мелкими порциями хорошего коньяка через каждые полчаса, но в душе было пусто и темно, голова отказывалась мыслить, и он не раз ловил себя на том, что тупо пялится в картинки-заставки на трехмерном экране монитора.

Причина такого состояния Валерия была очевидна. Она стояла на его рабочем столе в рамочке, один угол которой был перехвачен черной муаровой ленточкой и у подножия которой лежали две гвоздики. Из всех цветов Ружина предпочитала гвоздики. Со дня ее смерти уже прошла неделя, но Рувинскому казалось, что они расстались не далее, как вчера…

Эх, Ружина, Ружа, Ружка-Стружка!.. Несмотря на все твои заскоки и почти религиозный фанатизм, несмотря на исступленную ненависть к этому миру, который, рано или поздно, все равно будет существовать и несмотря на неумение прощать другим, даже самым близким людям, ты все равно была единственным человеком, которому я мог здесь довериться… И вот теперь нет и тебя, и до конца дней своих мне придется нести наказание одиночеством от судьбы. Если бы можно было вернуться в тот вечер, когда ты, подобно есенинской Анне Снегиной «что-то резкое в лицо бросала мне», то всё было бы иначе, и ты наверняка сейчас была бы жива, и мы были бы с тобой вместе, и нам было бы хорошо, даже теперь, после всего случившегося с тобой, мне становится легко и приятно, когда я думаю о тебе, но это проклятая отрезвляющая частица «бы» мешает до конца поверить в то, что ты вовсе не погибла, а жива… Да, в этом-то и заключается весь парадокс, дорогая Ружа: ты работала на организацию, которая стремилась к власти над временем, и вот ты погибла, но по-прежнему нет средства, чтобы обратить ход времени вспять и предотвратить твою смерть, и остается только стиснуть зубы и терпеть, потому что ничего иного все равно не остается!..

Рувинский достал из бара темную пузатую бутылку, налил щедро в стакан и, взглянув на фотографию Ружины, опрокинул в себя коньяк залпом. Когда он ставил стакан на стол, то ему показалось, что уголки рта на лице его возлюбленной расплылись в ободряющей улыбке. Но это, разумеется, была всего лишь иллюзия.

Нельзя слишком долго смотреть на фотографии мертвых людей…

Валерий отвернулся и подошел к окну. Город простирался до самого горизонта. С высоты было видно, как уходят вдаль, постепенно теряясь в перспективе эстакады магниторельса, и как по Москва-реке бодро шурует скоростной глиссер на воздушной подушке, а небо время от времени с приятным и еле слышным свистом рассекают аэры и джамперы, то и дело садясь, подобно стрекозам, на верхушки многогранников зданий… Рувинский смотрел на город, но думал вовсе не о проблемах архитектуры.

О смерти Ружины он узнал совершенно случайно, из сводки новостей, когда камера показала крупным планом ее изрешеченное пулями тело и застывшее, мертвое лицо. В этом плане Рувинскому повезло, потому что иначе он, наверное, ринулся бы разыскивать ее и мог вляпаться в засаду.