Аспазия медленно удалилась, однако вскоре снова предстала пред очами супруга, на сей раз с серым сюртуком, украшенным шнурами.
— Может быть, в таком случае ты решишься подарить его…
Менев только взглянул на старый сюртук, как глаза его наполнились слезами.
— Боже мой, Боже мой, — пробормотал он, — Аспазия, ты заметила, что на нем недостает пуговицы?
— На нем уже много чего недостает.
— Ты знаешь, кто оборвал эту пуговицу?
— Откуда же я могу знать?
— Наш ребенок, бедный Емельян, которого Господь так рано забрал у нас, — со вздохом проговорил Менев. — Ах, я как сейчас вижу перед собой нашего мальчика со светлыми волосиками, добрыми голубыми глазами и пухлыми локотками. Я вижу, как его ручонки хватаются за шнурки, ах! Сколько воды утекло с тех пор, где ты теперь, мое дитятко, помнишь ли еще обо мне, знаешь ли, как сильно любил я тебя, или ты где-то на далекой звезде, откуда эта Земля и все, что на ней, кажутся слишком ничтожными, чтобы уделять им внимание?
Менев тихо заплакал.
Аспазия на цыпочках покинула комнату, водворила сюртук со шнурами на прежнее место и принесла мужу синий, более недавнего изготовления.
— Вот этот был пошит только четыре года назад, — энергично заявила она, — уж этим-то, верно, ты мог бы пожертвовать.
— Это сюртук, — вспылив, закричал Менев, — в котором я каждый год сопровождал на экзамены Феофана, нет, голубушка моя, уж этот-то — точно нет.
— Тогда какой?
— Никакой.
— Прошу тебя.
— Никакой.
— Любимый, а если ты, не приведи Господи, когда-нибудь сам…
— Ни слова больше, ты нынче и так достаточно мне досадила.
С этими словами он нахлобучил на голову каракулевую шапку и, громко хлопнув за собой дверью, вышел на двор под проливной дождь. Когда, изрядно промокнув, он воротился в теплую горницу, на столе его ждало письмо, точнее говоря, письмецо с изображением короны на матово-желтом конверте, источавшем сладковатый аромат фиалок. Менев степенно распечатал его, надел очки, прочитал и затем, будто окаменев, неподвижно застыл на стуле.
На пороге комнаты снова возникла Аспазия.
— Ты еще сердишься? — несколько обескураженно спросила она.
— Нет.
Она подошла, взяла его голову в руки и поцеловала.
— Тогда что с тобой?
— Вот, прочитай, этого нам еще не хватало.
Он протянул ей письмо, в котором Зиновия высказывала желание провести зиму в Михайловке.
— Что ты намерен делать?
Менев почесал затылок.
— Лучше всего обсудить ситуацию с родственниками и друзьями, и притом сегодня же.
Он тотчас принялся писать необходимые письма, глубоко вздыхая, как будто исполнял тяжелую работу, а когда закончил, конные гонцы разлетелись со двора во все стороны света. Даже Феофан был вызван домой из окружного города, где прилежно занимался учением. К вечеру все собрались в Михайловке. После плотного ужина большой стол застлали зеленым сукном, в двух канделябрах зажгли десяток больших свечей, и в торжественной обстановке начался семейный совет. Даже мопс, устроившись на стуле возле тети Лидии, принимал в нем участие.
— Прошу вас, дамы и господа, — с достоинством заговорил Менев, — сейчас первым делом давайте ознакомимся с этим письмом. Феофан, зачитай нам его вслух.
Среди непрерывного покашливания Феофан выполнил порученное ему задание. За столом возникла долгая пауза немого ужаса, и затем все одновременно стали громко говорить и жестикулировать.
— Прошу вас, — воскликнул Менев, — так дело не пойдет, это прямо какой-то польский парламент. |