— Прошу вас, — воскликнул Менев, — так дело не пойдет, это прямо какой-то польский парламент. Каждый пусть выскажет свое мнение, но по порядку, один за другим.

Двоюродная бабушка подняла руку, точно школьница, желающая ответить на поставленный учителем вопрос. Эта добрая душа никому не могла бы причинить боль и не могла видеть, чтобы боль причиняли кому-то другому. Она жила кроткой жизнью, спокойно, тихо и без претензий, — как цветок; самым большим удовольствием было для нее чтение легенд о святых угодниках. Ее приветливое лицо, не просто покрытое морщинами, но сплошь усеянное тысячью мелких трещинок, как старинная картина, на которой потрескался лак, приняло тревожное выражение.

— Дети мои, — начала она, — уж не думаете ли вы отклонить ее просьбу? Это было бы жестоко и даже неприлично, ведь Зиновия при всех обстоятельствах остается нашей родственницей. Кроме того, никто точно не знает, правда ли то, что про нее рассказывают. Люди в больших городах очень злы.

— Однако, милая тетушка, — взяла слово Аспазия, — все-таки достоверно известно, что с ней поддерживают отношения только мужчины, а вот женщины ее общества избегают. Такого сорта даме мы ни при каких условиях не можем дать приют под своей крышей.

— Прошу прощения, — вмешался дядюшка Карол, — в Древней Греции тоже существовали женщины, которые…

— Наталья, — забеспокоился внезапно Менев, — тебе лучше бы выйти.

— …Женщины, — продолжил дядюшка Карол, едва белокурая амазонка покинула комнату, — которые посвящали жизнь культу красоты и амурной страсти. Добродетельные дамы держались от них подальше, это верно, но тем не менее жрицы любви не были презираемы. Напротив, вокруг них собирались крупные государственные деятели, военачальники, поэты и скульпторы…

— Но мне писали, — перебила его тетя Лидия, — что на одном маскарадном балу, устроенном дворянским собранием, Зиновия появилась в образе Венеры.

— Феофан, — воскликнул Менев, — выйди-ка лучше и ты отсюда.

Послушный сын безропотно удалился.

— В Лабках у графа Руссовского, — заговорил Винтерлих, — невестка, переодевшись русалкой, ночью пугала крестьян.

— Винтерлих, — прошептала Лидия, — прекратите немедленно, в противном случае мне тоже придется выйти.

Она поднялась с места и, точно почтовая карета, двинулась было к двери.

— Я уже замолчал, — сконфуженно пробормотал Винтерлих.

— Кто может перечесть все ее легкомысленные проделки, — с глубоким вздохом сказал Менев, — но она красивая и любезная дама, равно неотразимая на взгляд как мужчин, так и женщин. Нельзя на нее сердиться.

— Позвольте мне снова войти? — спросил от двери Феофан.

— Входи, сын мой.

Тот возвратился за стол, и с ним, уже не спрашивая позволенья, воротилась Наталья.

— Моему брату с ней ой как не сладко жилось, — снова взяла слово Аспазия, — у нее вечно тысячи капризов на уме, и при этом она еще та расточительница, какие в нищете умирают. Обстановка у нее в доме как в гареме, беспримерная роскошь, и ежедневно новое платье, и экипаж, и ложа в театре. В Копалиско ей больше не принадлежит ни травинки.

— И всегда дюжина почитателей, — вставила попадья.

— Наталья, — крикнул опять Менев, — выйди-ка лучше из комнаты.

— И мы должны давать приют этой султанше! — с негодованием воскликнула Аспазия.

Возникла пауза, во время которой Наталья удалилась, а часы на каминной полке пробили восемь и начали играть фрагмент из арии Велисария «Трепещите, идет Византия».