– Тагара, – сообщил он и тут же впился в хлеб зубами.

Умял он свой бутерброд с рекордной скоростью. Дуппельмейер тем временем извлек из мешка самый натуральный китайский термос, пару деревянных чашек типа пиал и принялся разливать по ним какой‑то горячий травяной настой. Немного подумав, он и мальчишке налил этой дряни в крышку от термоса. В воздухе запахло летней степью. Для меня напиток этот – горьковатый и пряный – был непривычен, но пить хотелось жутко, и я глотал его, стараясь не обращать внимания на весь букет странных ощущений, сопровождающих это занятие. Мальчишка пил этот чудной чай привычно – маленькими глотками, сноровисто перебрасывая из руки в руку металлическую чашку‑крышку, которая жгла ему пальцы. Дуппель чаем облился‑таки при очередном крене, который дала наша неспешная в общем‑то арба, тихо выругался и, отряхивая одежду (тот самый давешний милицейский камуфляж) от пахучего настоя, заметил:

– Тагара – риккейское имя. А сам ты – дакла. Наполовину, по крайней мере. И мать у тебя, говоришь – с Той Стороны… Интересный ты какой‑то товарищ…

Тагара молча глотнул из крышки, сверкая из темноты своими глазищами, потом отер губы тыльной стороной ладони и объяснил:

– Мы при Убежище жили… Отец – там, на службе… Он и сам на ту сторону ходит…

– Ага… – прикинул что‑то в уме Дуппель. – Ходит… Значит, жив он? С тобой здесь не влип?

Тагара принялся рассказывать свою историю, во многом мне непонятную. Кое‑какие объяснения по ходу дела в этот рассказ вставлял Дуппель. Я же только – как уголь в топку – подбрасывал парнишке новые и новые куски съестного. Топка работала исправно, снедь в ней исчезала молниеносно и без следа, лишь ненадолго прерывая нить повествования, которое вел малолетка.

По‑русски говорил он свободно, хотя и с довольно заметным, незнакомым акцентом. Акцент, впрочем, не мешал понимать его. Скорее забавлял. Но, кроме акцента, забавного в его рассказе было мало.

Была в нем в основном большая кровь. Кровь двух войн, уже успевших прокатиться по его судьбе. Убежище, о котором упомянул он в самом начале своего рассказа, было, насколько я понял, чем‑то вроде перевалочного пункта для тех, кто забрел с Той Стороны. Таких, оказывается, хватало. По крайней мере, Убежище было не единственным в этом мире. О нем Тагара с Дуппельмейером говорили как о чем‑то достаточно редком, но все‑таки обычном – вроде сумасшедшего дома. Это заведение было связано с возможностью путешествовать. Именно этими путешествиями, по словам Тагары, и занимался его отец. Из одного такого путешествия он и привез его мать. Как можно было судить по реакции Дуппельмейера, эта часть рассказа Тагары выглядела все‑таки не слишком правдоподобно, но, возможно, была хотя бы отчасти правдой. Отец Тагары действительно был издакла, но Убежище находилось на земле Рикк. Там он и прожил почти всю свою жизнь. Отсюда и риккейское имя мальчишки. Сам Тагара жил постоянно там – в доме отца, почти не видя его целыми месяцами, а в здешние края стал выбираться со своими двумя братьями на заработки. И теперешняя смута отсекла их от риккейского анклава. Это была вторая в его недолгой жизни война. До нее Тагара был еще слишком мал, чтобы помнить о тех временах что‑нибудь, кроме детского ужаса. Люди из Рикка пережили еще одну – бессмысленную, как и все междоусобицы. Во время той войны бесследно пропала его мать. Скорее всего, сгинула в кровавой мясорубке отданных на разграбление городов, сел и Убежищ. Но сам Тагара был уверен (и, похоже, уверенность эту поддерживали в нем его отец и братья) в том, что мать его сумела уйти на Ту Сторону. Именно это и гнало отца Тагары снова и снова в те края, куда с такой радостью вернулся бы я.

Я уже говорил, что тогда, во время путешествия в тряской арбе по горной дороге, я очень многого не понимал из рассказа Тагары, и сейчас пересказываю лишь то, что стало мне понятно со временем.