Не считает ли Всегда-Господин, что вся эта роскошь — праздник в честь официальной помолвки его сыночка?

Уже начинались прозрачные осенние сумерки, гости ожидали фейерверка — но Н-До разом потерял интерес и к танцорам, и к шутам. Видеть развесёлую толпу стало нестерпимо — и Н-До направился прочь из сада, решив посидеть где-нибудь в беседке на заднем дворе, в одиночестве. Хотелось всё обдумать и решить, как разом покончить с этим жерновом, невзначай повешенным на шею любящими родителями.

Н-До выскользнул за увитую лентами и увешанную фонариками калитку, прошёл мимо пустынных служб и обогнул дом, оказавшись в маленьком внутреннем садике. Здесь росли розовая акация, ежевика и синие вишни; заросли кустарников, смыкавшиеся над песчаными дорожками, образовывали небольшой лабиринт, закрытый сверху и с боков колючими пестролистными стенами ветвей. Н-До подумал, что это — безупречное место для уединенных прогулок, и вошёл в один из таких тенистых коридоров. Тень внутри была гуще; очевидно, если бы листва не начала уже осыпаться, сейчас, в сумерки, тут было бы совсем темно. Звуки музыки и весёлые крики долетали сюда издалека, еле слышно…

Н-До глубоко вдохнул похолодевший вечерний воздух и тихонько пошёл вперед. Праздник уже казался какой-то пестрой путаной грезой, и это было приятно.

И вдруг Н-До померещилась какая-то возня и голоса за поворотом живой изгороди. Говорившие не снижали голос — и Н-До пораженно узнал Ляна, который раздраженно сказал:

— Что ж теперь? Ломаться поздно!

— Прошу тебя — не здесь, — ответили ему, и Н-До показалось, что он узнал голос Лью — здорово изменившийся, прерывающийся, как от крайнего волнения или сильной боли. — Сюда кто-нибудь придет…

— Какая разница! — нажал Лян.

Н-До, со смутным ощущением неправильности собственного поведения, задерживая дыхание, раздвинул ветки. От открывшейся сцены кровь бросилась ему в лицо.

Лью полулежал на песке, опираясь на него локтями, в одной рубахе — кафтан и штаны валялись в стороне, и Н-До отчетливо увидел его голую ногу, вымазанную кровью. Лян, тоже без кафтана, стоял рядом на коленях; его меч в ножнах висел на поясе, а меч Лью он держал в руке, лезвием — Лью под подбородок.

Загорелое лицо Лью казалось белым в полумраке, глаза выглядели огромными и тёмными. Лица Ляна Н-До не видел, но о его выражении догадался по тону.

— Что скажет твоя Мать, узнав, что ты изменил меня на улице? — спросил Лью тяжело дыша и кусая губы.

— Ничего она не скажет! — в голосе Ляна насмешка мешалась с угрозой. — Какое ей дело до моих рабынь!

Последние слова прозвучали таким ударом под дых, что Н-До содрогнулся, а Лью дернулся, забыв о мече у горла — из-под лезвия показалась кровь. Лян чуть отвел руку назад:

— Не пытайся зарезаться собственным мечом, милашка! Ты — мой трофей и собственность, если это ещё не понятно!

— Я не могу быть твоей наложницей, — прошептал Лью. — Ты говорил… ты сказал, тебе претит решение родителей…

Лян рассмеялся. Н-До, сжав зубы, медленно потянул меч из ножен.

— Да, мне претит! — сказал Лян, смеясь. — Ну и что? Ты, побирушка, что ж, думал быть моей женой? Думаешь, я не замечал этих взглядов-вздохов? Как бы не так! Знаешь, будь ты покорнее, я бы подумал о тебе, как о Младшей Невестке при настоящей Жене, но ты же дрался всерьёз! Неужели надеялся изменить меня, а, дрянь?!

Лью смотрел на него расширившимися глазами; теперь у него на лице был написан один только ужас.

— Не пялься на меня так, — усмехнулся Лян.