С чувством удовлетворения и ужаса одновременно он слушал слова глашатая, возвещавшего: «Вот приговор уголовного суда департамента Сены, осуждающий на смерть Армана Сен-Лежэ, бывшего моряка, родившегося в Булони, и Цезаря Гербо, освобожденного каторжника, обвиняемых и осужденных за убийство…» Гербо и был тем самым негодяем, который оговорил Видока.

Между тем смертельно бледный Гербо взошел на эшафот. Он еще старался казаться молодцом, но его выдавало нервное подергивание лица. С видом напускной отваги, окинув взором толпу, он готов был опуститься на «качалку», как вдруг заметил Видока. Показалось, что он вздрогнул и на бледном лице проступил румянец. Что подумалось ему в этот миг? Испытал ли он на краю смерти хоть каплю раскаяния? Видок так и не узнал об этом. Он стоял, словно остолбенев, и молча наблюдал, как телега с красным покрывалом в сопровождении жандарма направилась к кладбищу Кламар при больнице на улице Фер-э-Мулен, где со времен французской революции хоронили тех, кто испытал на своей шее действие изобретения доктора Гильотена.

«Если бы из тьмы гробовой могли раздаться голоса жильцов этого ужасного погоста, — подумалось Видоку, — то заговорила бы сама история, вернее, одна из мрачных, постыдных ее страниц, тяжким бременем лежащая на совести человеческой. Послышались бы зловещие вопли убийц и изменников, клейменных каторжников и душегубов, бандитов и грабителей». В любой момент и он, Видок, может оказаться в числе обитателей Кламара, в компании отъявленных негодяев — минутных знакомцев свирепого палача Сансона, который виртуозно в один миг отсечет его голову и, подняв за волосы, покажет ее толпе. Перспектива, что и говорить, не веселая.

Но как избежать такой участи? Как вырваться из того порочного круга, по которому ходит не один год? Зрелище казни встревожило его до глубины души. Словно прозрев, он ужаснулся тому, что много лет имел дело с разбойниками, осужденными на плаху.

Воспоминания унижали его в собственных глазах, внутренне заставляя краснеть за себя. Он бы желал утратить память и провести черту между настоящим и будущим. Однако ясно сознавал, что будущее находится в прямой зависимости от прошедшего. И оно, это прошедшее, говорило ему, что в любую минуту он может быть схваченным, как вредное и опасное животное. Мысль о том, что ему никогда уже не удастся сделаться порядочным человеком, повергла его в отчаяние. И чем больше он думал об этом, тем более становился угрюмым, молчаливым и задумчивым. Сам того не сознавая, он, видимо, начинал испытывать чувство раскаяния, подспудно зрело желание, несмотря ни на что, навсегда порвать с прошлым.

Но как искупить вину? Как заставить поверить, что он готов исправиться?

Вот тут-то он и вспомнил о предложении того самого сержанта, служившего секретным осведомителем.

Недолго думая, Видок написал письмо жандармскому полковнику о том, что ему известны имена тех, кто недавно совершил кражу в конторе дилижансов. Он действительно знал участников и тщательно описал их внешность, благодаря чему преступники были схвачены. Правда, пока что он не назвал своего имени и действовал анонимно. Но начало было положено. О нравственной стороне своего поступка, честно говоря, он мало задумывался.

Вскоре представился новый, более серьезный повод оповестить полицию.

Ему стало известно о плане ограбления и убийства, задуманного двумя его дружками.

Ни минуты не колеблясь, не думая об опасности быть убитым теми, на кого собирался донести, если бы замысел его почему-либо сорвался, либо арестованным полицией, он отправился в парижскую полицейскую префектуру к самому шефу Первого отделения, ведавшему борьбой с уголовными преступлениями. Тот принял Видока довольно благосклонно, но заявил, что не может предоставить ему никаких гарантий. «Это не мешает вам сделать разоблачения, — сказал полицейский, — мы обсудим, заслуживают ли они внимания, и тогда, может быть…»

Видок попытался было возразить, заявив, что подвергает свою жизнь опасности и что господин Анри не знает, видимо, на что способны злодеи, которых он намерен выдать.