Общий хриплый возглас торжества.

Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:

— А, Гавронский! Сюда резать пришел?

С-213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:

— Поляк дерьмовый! Это ты резал?

Гавронский, Р-863. Спиной к закрытой двери. Руками как бы держится позади себя за каменные косяки входа.

Негромкий, но четкий взлет революционного этюда. Рев:

— Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. Задушим на хрен!

Гавронский видит — спасенья нет! Гордо выпрямился в нише двери:

— Предатели! Найдут вас и тут!

Гонор — это долг!

Остервенелые сливающиеся крики.

Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечности!

На экране — муть.

На полу, под нашими ногами, крики:

— Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!

— Рви его с мясом!

— Кто резал, говори!

Резкий крик боли.

Полная тишина.

Прильнули ухом к стене и напряженно прислушиваются — летчик Барнягин и Гедговд. Барнягин грозит нам — не шуметь!

Это он — однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.

Камера — такая же, но нары голые.

Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слушает там.

Барнягин машет рукой, отходит:

— Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не поделят господа стукачи?

Какое ж у него располагающее, открытое лицо, всякий раз это поражает. Незажившие следы побоев, розовый шрам на лбу.

Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалеку от двери. Своей небрежной скороговоркой:

— Черт его знает, на наших глазах хиреют лучшие традиции арестантского человечества. Например, культура перестукивания заменена культурой стукачества.

— И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?

— Э, друзья! А сколько новостей мы узнаем из газет? Просеивайте сами, делите на шестнадцать, на двести пятьдесят шесть…

С нар:

— Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь на волю, все новости узнаешь.

Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощен, один скелет. Но весел:

— На волю? Да! В самом деле, как это интересно! — утоптанная песчаная площадка двести метров на двести — и мы ее уже воспринимаем как волю! И у меня еще двадцать три неразмененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звездам! Ду-урак!

ШТОРКА.

Та же тюремная канцелярия, видим ее всю, от входа. В дальнем конце за столом сидят двое, занятые делом.

БЛИЖЕ.

Это — лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы видели за хирургическим столом. Он — в белом халате сверх телогрейки и в шапке с номером. Он подписывается на листе. Бекеч:

— И вот здесь еще, доктор.

Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладет ручку.

Показывает:

— А резолюцию о том, что вы отменяете вскрытие, напишите здесь.

— Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его отправим, не завозя в морг.

Доктор пожимает плечами. У него очень утомленный вид. Шум открывшейся двери. Голос:

— Товарищ лейтенант! Тут — на освобождение, Ы-четыреста-сороквосемь, ГедгОвд. Все оформлено. Выпускать?

Бекеч смотрит в нашу сторону:

— Заведите его сюда.

Голос надзирателя (глуше):

— Эй ты! Але!.. Иди сюда.

Звук шагов входящего. Дверь закрылась. Бекеч:

— Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?

Голос Гедговда (около нас):

— Да безделушка, три месяца.

Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда.