– А другой, тот журналист?

– Он хотел бы поговорить. Только это и сказал. Он нашел твою старую книжку и начал поиски. Сначала было просто любопытно, ему нравились твои стихи. Он хотел бы поговорить с тобой. Завтра.

– Можешь поговорить с ним за меня, Франка. Скажи ему что нибудь.

– Сказать что?

– Скажи, что я куда нибудь уехала.

– Ты же домой поедешь, да?

– Конечно, домой.

– И что я ему скажу?

– Скажи ему, что ничего пока не решено.

– Что?

– Скажи, что ничто никогда не бывает полностью понятым. Вот что я сама могла бы сказать.

На них нисходит покой, тишина, проникающая сквозь простыни. Дочь приподнимается на локте. Там, где должно быть ее бедро, возвышается тенистый холмик.

– Ты знаешь, о чем он спросил? Свон. Напоследок.

– Ну и о чем? – спрашивает Золи.

– Он немного смутился. Все смотрел в пол. Он сказал, что хотел узнать одну вещь.

– И?..

– Ну, хотел узнать, что стало с часами его отца.

– Так и сказал?

– Да.

Золи смотрит, как по стене ползет светлое пятно и поворачивает вниз. Кто то проходит по коридору, из гостиной снова доносится шиканье. Она закрывает глаза и уносится в свои мысли. Она представляет себе Свона, застрявшего на стрелке старинных часов, как будто все могло бы повториться снова, как будто все можно поправить. Золотые часы, для него – единственные в мире. Она думает, что, может быть, следует пожалеть его, разозлиться или даже развеселиться, но вместо этого она чувствует биение странной нежности к Свону – не к тому, каким он был или стал теперь, но ко всему тому, что он потерял, к напыщенности идей и слов, в которые он когда то так горячо верил, к тому, какими абсолютными и незыблемыми они казались. Каково ему было пересечь границу последний раз и вернуться в Англию? Каково было приехать домой опустошенным, оставив за спиной гораздо меньше, чем он рассчитывал? Свон не научился принимать поражение. Он не знал, что можно измениться, превратить свою жизнь во что то иное. Сейчас ей хочется поцеловать его, взять в обе руки его вялое лицо, прикоснуться губами к бледному лбу, чтобы выпустить его, освободить, чтобы он ушел.

Она кладет голову дочери на грудь и чувствует ее дыхание.

– Знаешь, что я собираюсь сделать? – говорит Золи. – Я встречусь с ним завтра. Потом я хотела бы сесть на поезд и вернуться в свою долину. Это будет словно спокойно проснуться в темноте. Этого я хочу.

– Ты скажешь Свону, что уезжаешь?

– Конечно, нет. Мысль, что он туда заявится, для меня невыносима.

И теперь Золи точно знает, что сделает: она доедет на такси до вокзала, предварительно заехав в отель, походит, слушая записи птичьего пения, позвонит снизу в номер Свона, подождет у стойки администратора, посмотрит, как он, волоча ноги, подойдет к ней, подержит его лицо обеими руками, поцелует его, да, в лоб, поцелует. Позволит ему сказать то, что он хочет, и потом уедет, сядет на поезд, одна, поедет домой, к себе в долину.

– Там я счастлива, – говорит Золи.

Из глубины квартиры вырывается диссонирующий аккорд, через секунду его догоняет другой, как бы пробуя предыдущий на вкус. Они сталкиваются, поднимаются, падают, перенимают друг от друга настроение.

– Идиот, – говорит Франческа, – я скажу ему, чтобы заткнулся, – она напрягается всем телом, но мать похлопывает ее по руке.

– Погоди минутку, – говорит Золи. Музыка взмывает вверх, замирает, ускоряет темп. – Одевайся, – говорит Золи.

– Мам?

– Давай оденемся.

Теперь музыка сопровождается смехом, из коридора доносится запах дыма. Обе женщины отступают от кровати. Вещи разбросаны в темноте.