Маринэ фасон не смущал, а серебряные ручьи рюш, льющиеся по ткани, приводили в восторг. Платье имело глухой ворот и не имело спины. Спина была – самой Маринэ, с восхитительно длинными прямыми линиями лопаток и матовой чистой кожей без прыщей и прочих «возрастных» признаков. Поднятые вверх волосы открывали затылок (если плечи максимально отвести назад, позвонки почти не выпирают). Тонкие руки, тонкая даже в белом платье талия…

Платье сидело идеально и при каждом шаге струилось серебряными ручейками рюш. Хорошо, что Маринэ не стала их отпарывать (она хотела, но рюшей было так много, что у неё опускались руки. Их ведь потом обратно пришивать придётся, иначе страшно подумать, что будет… Нет, лучше не думать!)

Рюши были оставлены – и теперь сияли и сверкали. Маринэ тоже сияла и ни с кем не хотела танцевать. Она ждала Отари, которого пригласила на свой первый бал и который обещал быть: «После тренировки – железно! Обещаю! Приду, даже если в рожу приложат» – и Маринэ звонко хохотала, представляя как он придёт «с приложенной рожей» и она пойдёт с ним танцевать. Всё равно пойдёт! Отар неплохо двигается, умеет, Маринэ сама его учила – во дворе музыкальной школы, за угольной кучей. Она показывала, Отар повторял. У него получалось здорово, движения он запоминал с первого раза (в танце главное – запоминать движения и правильно их выполнять).

Первый поцелуй и первый вальс – всё у них было на угольной куче, так уж сложилась жизнь. Маринэ вспоминала и ждала Отара, но так и не дождалась. В Маринину школу Отара не пустили. («Ты куда так разлетелся, парень? К подруге, говоришь? Пригласила, говоришь? Танцевать-то умеешь? Умеешь, говоришь? Тогда – танцуй отсюда, тут дети, выпускной у них, а ты куда припёрся, тебе на рынке кинзой торговать»).

Отар стиснул зубы, чтобы не сказать сгоряча слова, о которых потом будет жалеть, и ушёл. А что он мог сделать? Он один, а их много, они старше и с повязками дежурных. Скажут – бандит, чечен, хотел школу поджечь… И не докажешь, что – не чеченец, а лезгин (хотя – какая разница?), что пришёл танцевать с Маринэ, и больше ни с кем…

Не дождавшись Отара, Маринэ спустилась вниз. У выхода топтались дежурные, краснели огоньки сигарет и слышалась площадная лексика – дежурные успели выпить.

– Тебе чего, девонька? Покурить вышла? – Ха-га-га-ааа! – рассмеялись своей шутке дежурные.

Маринэ приняла шутку всерьёз, помотала головой, отказываясь от сигареты, и неожиданно для самой себя отправилась домой. Была уже ночь, на улице ни души, и Маринэ бежала, подгоняемая страхом, напрочь забыв о школьном праздничном ужине и поездке на катере по Москве-реке.

Она всё поняла. Отару вообще не позволили войти, а без него ей здесь нечего делать: ни подруг, ни друзей, никого (заслуга родителей, но что об этом говорить? – важен результат, а результат налицо).

С бьющимся сердцем сунула руку в кармашек бального платья – ключи на месте, не потеряла! Отперла три замка и, закрыв за собой дверь, привалилась к ней, касаясь голой спиной гладкого железа, и ей стало ещё холоднее. Маринэ опустилась на корточки и долго сидела на полу, в пустой квартире, не зажигая света. Так и уснула, с мокрыми от слёз щеками, прижавшись к стальной двери ледяной от холода спиной и обхватив руками коленки. Счастье кончилось.

На следующее утро Маринэ взялась за платье – пристрочила отрезанную спинку, старательно пришила оборки и притачала рукава, удивляясь собственному безразличию. К приезду родителей платье обрело прежний «средневековый» вид и заняло подобающее ему место в платяном шкафу. На вопрос, как прошёл её первый бал, Маринэ ответила: «Мне понравилось».