— Я тут подумала.

Это уже превратилось у нас в шутку, мы сразу же смеемся, стоит одному из нас сказать: «Я тут подумала» или «Я тут подумал». Он рассмеялся и сказал:

— Итак, ты тут подумала.

— Если человека может захватить личность, чужая, не его, то почему все люди — я говорю о широких массах — не могут оказаться захваченными чуждыми им личностями?

Он лежал, шевеля губами в ритме звучавшего джаза, перебирая струны воображаемой гитары. Он не ответил, только состроил гримасу, говорившую: я тебя слушаю внимательно.

— Дело в том, товарищ… — я остановилась, услышав, как я произнесла это слово, именно так, как все мы его теперь произносим — с ироничной ностальгией. Я подумала, что эта ирония — сестра родная глумливому голосу киномеханика, одно из проявлений неверия и разрушения.

Откладывая в сторону свою воображаемую гитару, Савл сказал:

— Что же, товарищ, если вы говорите, что массы, как гриппом, заражаются чужими чувствами, тогда, товарищ, я в восторге от ваших слов, потому что вы, невзирая ни на что, крепко придерживаетесь своих социалистических взглядов.

Слова «товарищ» и «массы» были произнесены им иронично, потом к этому добавилась немалая доля горечи:

— Итак, все, что нам, товарищ, надо сделать, так это все обустроить так, чтоб массы, подобно множеству пустых контейнеров, наполнились добрыми полезными чистыми светлыми мирными чувствами, подобно нам, товарищ, с вами.

В этой маленькой речи он глубоко зашел в воды иронии, его голос еще не совсем стал голосом киномеханика, но к тому все шло.

Я обронила:

— Такого рода вещи обычно говорю я, я выдаю подобные пародии, ты же обычно к этому не склонен.

— По мере протекания распада во мне стопроцентного революционера, я замечаю, что я начинаю впадать в те состояния, которые мне ненавистны. Все потому, что я никогда не готовил себя к зрелости. Всю свою жизнь, до недавних пор, я подготавливал себя к моменту, когда мне скажут: «бери ружье»; или — «руководи колхозом»; или — «организуй пикет». Я всегда считал, что едва ли доживу до тридцати.

— Все молодые люди думают, что к тридцати годам они уже умрут. Компромисс старения для них невыносим. И кто я такая, чтобы позволить себе утверждать, что они в этом неправы?

— Я не все люди. Я — Савл Грин. Немудрено, что мне пришлось уехать из Америки. Там не осталось никого, кто говорил бы на одном языке со мной. Что случилось со всеми этими людьми — когда-то я знал многих, очень многих. И каждый из нас собирался изменить мир. Теперь я езжу по стране, ищу старых друзей, они теперь женаты, процветают, и — ведут наедине с собою пьяные задушевные беседы, потому что американские ценности смердят.

Я рассмеялась — он так мрачно произнес слово «женаты». Савл на меня взглянул, чтобы понять, почему я смеюсь, и продолжил:

— Ну да, ну да, именно это я и имел в виду. Бывало, захожу я в прекрасную новую квартиру старого друга и говорю ему: «Эй, какого черта? Что ты хочешь этим сказать? Какого черта ты ходишь на эту свою работу, ты же знаешь, что она смердит, ты знаешь, что ты себя уничтожаешь?» А он, бывало, мне отвечает: «А как же мои жена и дети?» Я говорю: «А это правда, что я слышал, — будто ты навел доносчика на своих старых друзей?» Он быстренько заглатывает очередную рюмку и говорит: «Но, Савл, у меня же есть жена и дети». Господи, да. И вот я ненавижу всех этих жен и деток, и я прав в том, что я их ненавижу. Да, хорошо, смейся, что может быть смешнее, чем мой идеализм — ведь он такой несовременный, такой наивный! Есть кое-что, чего теперь нельзя говорить никому и никогда, во всяком случае очень на то похоже: в самой глубокой глубине своей души ты знаешь, что ты так жить не должен.