| Пол Тэннер и Элла, Майкл и Анна, Джулия и Элла, Молли и Анна, Сладкая Мамочка, Томми, Ричард, доктор Вест — все эти люди, искаженные ускоренным показом, появлялись ненадолго и тут же снова исчезали, а потом показ был остановлен, точнее, он как-то постепенно сбился из-за досадной расфокусировки кадра. И в наступившей тишине киномеханик бросил фразу (а его голос поразил меня, это был новый голос, весьма самодовольный и практичный, глумливый, пародирующий здравый смысл): «Что позволяет тебе думать, что расставленные тобой акценты — это акценты верные?» Слово «верные» он произнес с гнусавой пародийной ноткой. Это было камнем в огород марксизма, насмешкой над взятым оттуда жаргонным словечком «верный». В нем также прозвучала чопорность из речи школьного учителя. Стоило мне только услышать это слово «верный», как у меня тут же случился приступ тошноты, мне было хорошо известно это чувство — так меня тошнит, когда я переутомляюсь, когда пытаюсь раздвинуть собственные границы больше, чем это возможно. Меня тошнило, я слышала, как голос повторил: «Что позволяет тебе думать, что расставленные тобой акценты — это акценты верные?», а между тем он, киномеханик, возобновил показ того же фильма, или, точнее, тех же фильмов, ведь их было несколько, и в мелькании кадров на экране я умудрялась их различать и успевала «называть». Фильм про отель «Машопи»; фильм про Пола с Эллой; фильм про Майкла с Анной; фильм про Эллу с Джулией; фильм про Анну с Молли. Все эти фильмы, как я видела теперь, были хорошо, в традиционном смысле слова, сняты, как будто на хорошей профессиональной киностудии; потом мне показали титры: режиссером всех этих фильмов, в которых было собрано все для меня ненавистное, оказалась я. Киномеханик, продолжая крутить фильмы очень быстро, однако замедлял движение пленки всякий раз, когда шли титры, и всякий раз я слышала его глумливый смех, когда появлялась надпись: «Режиссер — Анна Вулф». Потом он показал мне еще несколько сцен, и каждая из них лоснилась ложью, фальшью, тупостью. Я крикнула киномеханику: «Но они не мои, я этого не делала». На что киномеханик, чуть ли не зевая от утомительного чувства собственной непогрешимости и правоты, остановил показ, он ждал, хотел услышать, как я это опровергну. И это было ужасно, потому что передо мной стояла невыносимая по сложности задача воссоздать порядок из того хаоса, в который превратилась моя жизнь. Время перестало существовать, и моя память меня покинула, я была не в состоянии различить, что я придумала, а что я знала на самом деле, я понимала, что все, что я придумала, — фальшиво. Это был водоворот, воронка, какой-то беспорядочный и дикий танец, как танец белых бабочек в мерцании жары над песчаными влажными влеями. Киномеханик все еще ждал, он был настроен сардонически. Его мысли проникли в мое сознание. Он думал, что я подгоняю материал под то, что я знаю и понимаю, вот почему все получается таким фальшивым. Неожиданно он сказал вслух: «А как бы увидела те времена Джун Бутби? Поспорим, ты не можешь сделать Джун». В ответ на что мой разум соскользнул в какое-то неведомое мне раньше измерение, и я начала писать рассказ про Джун. Я не могла остановить потока полившихся из меня слов, я заливалась слезами от чувства жгучей неудовлетворенности, поскольку из меня шел текст, как будто взятый из самого безвкусного, жеманного женского журнала; но что меня пугало, так это то, что вся эта жеманность проистекала от очень незначительных поправок, вносимых в мой же стиль, я лишь добавляла где-то одно какое-то словечко, а где-то убирала какое-то другое: «Джун, девушка, которой только что минуло шестнадцать лет, лежала на веранде на шезлонге, смотрела на дорогу сквозь роскошь золотых потоков солнечного света. Она знала, что вот-вот что-то случится. Когда в комнате за ее спиной появилась ее мать и ей сказала: „Джун, пойдем в отель, поможешь мне с обедом“ — Джун не шевельнулась. |
